Андрей Ефремов - Неумолимая жизнь Барабанова

Мало этого, в пику ужасной погоде на обоих берегах появились журналисты. Нельзя сказать, что их было много (один-два на одном берегу и столько же на другом), но они делали свое дело уверенно. Мы и сами не заметили, как позабыли о реке, подступающей к подошвам, о том, что нам надлежит взывать. Мы – болели и болели мы за Штруделя. Его лодка уже квохтала мотором, взбивала винтом воду у берега, а черно-желтые, вскинув на плечи свои две лодки, трусили куда-то по мокрой траве.

Помню, что Штрудель с помощником уже плыли к нам, преодолевая течение, а Кунц правой рукой еще направлял подчиненных, а левой придерживал за лацканы и, видимо, распекал объявившегося Кнопфа.

– Братцы, – сказал я, плакали наши денежки, если нас спасет не тот.

Преодолевая течение и ветер, Штрудель двигался галсами и приближался к нам неумолимо. В это время рыкнули моторы черно-желтых, и все их маневры стали ясны. Они не боролись с течением, река несла их к нашему затопленному гнезду. Они же лишь маневрировали.

Штрудель этого не видел из-за острова, но, услышав стук двигателей, тут же понял в чем дело. Он крикнул что-то своему помощнику, тот довернул рукоятку, мотор застонал, и лодка стала нарезать галсы чуть быстрее. Они подходили к самому узкому месту, где стиснутая берегом и островом река казалась сплетенной из мутных водяных жгутов. Легши животом на надутый борт, уставив руку с вытянутым пальцем вперед, Штрудель молча показывал направление. Тем временем Кунц с микрофоном в руке забрался на крышу джипа и готов был поддержать своих молодцов командой. Река тоже не теряла времени, и не так уж много оставалось до наших подметок.

– Ну и что теперь? Теперь-то… – сказал Лисовский. – Эти двое причалят, что мы будем делать? Прятаться? Отбиваться?! – Бедный мальчик почти кричал, да я и сам был не лучше. Штрудель вытащил из-под плаща бухту веревки и принялся метать ее в нашу сторону. Будь на веревке кошка, дело решилось бы в два счета. Но Шттрудель рассчитывал, что мы будем ловить конец, мы же молча следили за его усилиями. Наконец, качнувшись всем телом, он сделал особенно удачный бросок. Веревка хлестнула камни у нас под ногами, но лодка от неосторожного усилия встала поперек течения, вода с силой ударила ей под борт, желтое лягушачье днище мелькнуло в воздухе, и экипаж оказался накрыт своим судном. С оглушающей яростью над ними взревел мотор и тут же смолк, их полицейского динамика ударили команды Кунца, и черно-желтые причалили. Потом Кнопф уверял меня, что мы с детьми кричали так, что не слышно было Кунца с его усилителями. Может быть и кричали. Но я-то помню другое. Сквозь блестящее желтое днище выпячивались очертания рук, и огромными волдырями вздувались головы. Река тешилась лодкою Штруделя, кружила ее в суводи, пока Петя, захлебываясь криком, (вот его-то крик я помню) не спрыгнул в черное мелководье. Он заметался, но реке уже наскучила ее игрушка, и перевернутую лодку прижало к скрытому водой берегу.

С другой стороны острова набежали черно-желтые спасатели, вытащили из-под лодки два омерзительно податливых тела, проворно унесли их и метнулись за нами.

Герр Кунц недаром кричал над рекой. Не скажу, что грубо, но до крайности решительно нас затолкали в одну посудину с утопленниками. И это было полное и решительное торжество Кунца.

После того, как зареванные дети, утопленники и я были тщательно отсняты видеокамерами, Кунц дружески встряхнул меня. «Майн фройнд! – проговорил он, поворотился к детям, – Армэ либе киндер…» надо сказать, что отцовские вибрации у этого негодяя выходили очень естественно.

Нас накрыли какими-то удивительно теплыми пледами, потом рядом оказался Кнопф, тоже накрытый пледом и бледный до синевы.

– Барабан, – проговорил он беззвучно, – они хотят устроить следствие. Тебя будут допрашивать Барабан.

– Кнопф, – сказал я, – дети вымокли, как цуцики. Если Кунц велит растереть их водкой, остатки слить в стакан и без промедления дать мне выпить, я согласен не только на следствие, но и на суд.

Физиономия Кнопфа странным образом покривилась, но не до того мне было. Впрочем, я не заподозрил злого умысла и тогда, когда детей от меня отделили. Все дело было в жуткой, разрушительной дрожи. Явился какой-то медикус в белом, позорно коротком халатике, принялся хватать меня безжалостными докторскими пальцами. Потом было душистое обжигающее питье и хватанье за пульс. Потом мне и в самом деле дали водки, а доктор с минуту напряженно вглядывался мне в глаза. Высмотрев у меня в глазах что-то важное, он звонко кого-то окликнул и вышел.