Владимир Качан - Роковая Маруся

На самом же деле Кока все понимал и очень во–время отступил в этой скользкой беседе, не ввязался в дальнейшую драку, ибо основным его оружием в этот период было, как вы знаете, леденящее израненную Машину душу безразличие. И теперь он уже с тайной радостью видел, что не только «лед тронулся», а уже, круша и ломая все на своем пути, мчится вниз по бурной реке их романа, и им с Тихомировым надо только слегка корректировать русло, чтобы этот «лед» по этой «реке» мчался, куда им надо.

Почти каждый день Кока докладывал Тихомирову по телефону обо всех изменениях, происходивших в Маше, о признаках страсти, ревности или боли, которые он в ней замечал с каждым днем все больше и больше и которым радовался. Он все спрашивал Тихомирова: не пора ли ему обнаружить себя или хотя бы намекнуть, что он не так безразличен, не так равнодушен к ней, как ей сейчас представляется.

– Подожди-и, – недовольно гудел Володя, – ты что, хочешь все испортить? Ты с ума сошел! Если ее чуть отпустить сейчас, она же тебя сожрет, она же – миледи по натуре, ты что, не понял до сих пор? (Видимо, он, как и автор, тоже любил Дюма-отца.)

– Все, все, молчу, Володя, – соглашался Кока, счастливый от того, что все получается, что все идет, как надо, и что он эту партию выигрывает, пусть с подсказками, но все же – выигрывает.

Несколько дней передышки Маша все же получила, ничем особенно не омрачалось ее бытие, и боль, которую вызывал в ней Кока, становилась тупой и, во всяком случае, терпимой. Она даже стала привыкать к этому новому для себя состоянию; уже ничего не предпринимала, потому что попросту не знала, что надо делать в таких случаях, когда ее не любят и даже игнорируют. Но даже такая тупая боль, оказалось, может стать привычкой, с которой – худо-бедно, но можно жить, даже расслабиться, лишь бы не били больше по тому же самому больному месту.

Однако расслабиться как раз ей и не позволили, и этот относительный покой оказался просто короткой передышкой перед новой пыткой, крайне неприятным шлепком по тому же самому больному месту. Еще раз вспомним нашу песенную классику: «Не сыпь мне соль на рану!» – могла бы воззвать к любимому наша Маруся, но крик ее потонул бы в ночи, ибо именно посыпание солью этой раны и составляло сейчас основную радость в жизни нашего героя. Не придумывая пока ничего нового, идя, так сказать, по уже проторенной лыжне, Кока и Тихомиров, в сущности, повторили тот же эпизод с Тоней во дворе театра, но только выжали из этой ситуации максимум возможного, довели ее до высшей кондиции. Да и незачем было на данном этапе выдумывать новые приемы, когда тот, раз испытанный, подействовал так безотказно.

Буквально на том же самом месте, где Маша их увидела в тот раз, они стояли и целовались. Маша после спектакля спокойно шла домой и ничего такого не ожидала: Кока не был занят в этом спектакле, и его тут просто не должно было быть. И она совершенно не была готова к встрече с ним, тем более такой. Что они тут забыли? Другого места не могли найти? А забыли они, оказывается, Машину подругу Вику, за которой после спектакля и заехала вся их гоп-компания. Ну, поскольку иезуитские методы Владимира Тихомирова вам в общих чертах уже известны, не стоит объяснять, что все было заранее спланировано, а компания тщательно подобрана, чтобы произвести на несчастную Марусю правильное впечатление.

На трех иномарках (меньше – никак!) они все подъ–ехали к воротам театра за 10 минут до окончания спектакля. Машины были набиты до отказа веселыми молодыми людьми, а также самыми красивыми манекенщицами (или, если угодно, фотомоделями) на любой вкус и цвет. Их Володе со своим товарищем по такого рода развлечениям Валеркой Барминым – знаменитым спортсменом и кутилой, нарушающим спортивный режим часто и с удовольствием, – удалось пригласить прямо сегодня. Несколько часов назад они побывали на показе «Театра моды» (уже тогда театром стали называть что ни попадя, например любым, даже самым дрянным песням слово «театр» придавало ореол значительности и серьезности, поэтому «театром песни» какой-нибудь певицы или певца могли назвать любой популярный балаган. Стало модно добавлять слово «театр», а значит, отчего бы не появиться и «Театру моды»).

Бармин и Тихомиров вломились прямо за кулисы «Театра моды», и никому даже не пришло в голову их остановить, потому что они шли с таким видом, что они этот театр либо сейчас закроют, и у них есть на это полномочия, либо пригласят на гастроли в Америку. К тому же Бармина почти все узнавали, а Володина уверенность в себе завораживала даже его самого. За кулисами «театра» быстро переодевались красивые девушки; на большинстве из одежды было только одно – тонкие колготки телесного цвета. Оказавшись вдруг в самом центре этого праздника плоти, даже такие наглецы, как Бармин и Тихомиров, на несколько мгновений растерялись, но их внезапное появление произвело эффект – ну, в лучшем случае – включенных электробигудей, то есть никакого. Девушки, бегло взглянув на вошедших мужчин, как ни в чем не бывало продолжали переодеваться и друг с другом разговаривать; они не то что не взвизгнули, а даже не обратили никакого внимания, они – работали. Володя с Валерой даже обиделись слегка: два не последних в стране мужика пришли, поздоровались и стоят посреди этого цветника, а на них внимания – как на мусорное ведро в углу, словно они какие-нибудь евнухи при этом гареме, которых и за мужчин-то никто не принимает. Но через несколько минут их попранная мужская гордость была восстановлена и тщеславие успокоено. Был объявлен перерыв, и все переменилось. Едва прикрывшись хоть чем-нибудь, девушки снова вспомнили про различие полов и уже кокетничали, узнали Бармина и просили автограф, уже, если случайно распахивалась накинутая на плечи кофточка и открывала обнаженную грудь, – смущались и даже говорили «извините», хотя – чего извиняться, если работа такая и к тому же – что красиво, то красиво.