Владимир Качан - Роковая Маруся

Она и пошла посреди этого шабаша, посреди карнавала, прибитая и оскорбленная, как Кабирия в финале Феллиниевского фильма. Только, в отличие от Кабирии, ей не дали возможности светло и прощально улыбнуться. Ее стали наперебой звать с собой, она отказывалась, ей предлагали выпить шампанского, она только растерянно качала головой. Когда звали с собой, Кока тоже подключился к уговорам, заведомо зная, что она откажется, и зная, что ей будет больно, когда он в обнимку с Тоней будет весело говорить ей: «Ну, поехали, что вы! Повеселимся!» – мол, между нами теперь ничего нет и не предвидится, так что – будем товарищами. Да еще Бармин не преминул взять мелкий, пакостный, но все же реванш, когда сказал вдруг: «А чего вы ее зовете? У нас ведь и так на коленях все сидят. Ни одного места в машинах».

– Не беспокойтесь, я не поеду, – еще раз сказала Маша и посмотрела в этот момент на Валеру почти с сочувствием. Бармин грубость свою попытался сгладить:

– А хотите, сейчас такси возьмем. Кто-то с вами поедет.

– Спасибо, спасибо, я домой, – в последний раз сказала Маша и посмотрела на Коку – не могу не использовать тут общеизвестный штамп, но пусть он будет выглядеть как цитата – «с немым укором». «За что же ты меня так…» – прочел Кока в этом взгляде, и у него закружилось сердце. Однако он нашел в себе силы еще раз улыбнуться, крепче прижать к себе Тоню и сказать легко и беззаботно: «Ну, пока».

И Маша пошла в этот проклятый вечер… одна! Пешком! В метро!! Потому что, как я уже и говорил, ни «мерседеса» не было сегодня, ни Митричека, и некому было ее защитить и утешить. Она шла, чувствуя себя совсем чужой на чьем-то празднике, никому-никому не нужной, лишней; чувствуя, что жизнь идет мимо и что никогда она не была так одинока, что она придет сейчас в пустую квартиру и станет плакать. Плакать от того, что Кока совсем загулял и совсем о ней не думает, и от того, что ей сегодня так же одиноко, как одной знакомой пожилой женщине, которая жила одна в трехкомнатной квартире, где больше никого не было, и поэтому женщина, боясь одиночества, стала жить в одной комнате, совсем маленькой. В этой комнате была одна кровать, один стол, один стул и один шкаф. На подоконнике стоял аквариум, в котором плавала одна золотая рыбка. Эта женщина была когда-то педагогом в Машиной школе, и когда Маша ее навестила и увидела эту единственную золотую рыбку, она потом, без видимой причины, рыдала безутешно всякий раз, когда об этом вспоминала. Вот и сейчас Маша вспомнила не во–время эту рыбку и, ускоряя шаги, торопилась в метро, вытирая на ходу глаза и нос и все более становясь некрасивой, зареванной и злой на себя. Видел бы ее сейчас Кока – то-то бы порадовался…

Но это, мои несентиментальные (или, наоборот, склонные к сантименту) товарищи по сегодняшней любовной драме, – это все были лишь, как говорится, комнатные цветочки – герань и фикусы – по сравнению с тем, что ждало Машу завтра, в воскресенье…

Почти каждое воскресенье было мучением для Маши и ее позором. Она имела несчастье играть курицу в детском спектакле. Был в их театре такой крест почти для всех артисток труппы, почти каждая через это театральное крещение прошла: в дет–ском спектакле надо было сыграть три, если так можно выразиться, роли – березки, курочки и мышки. Четверо артисток играли березок, из них же трое играли еще мышек, и двое – курочек. Маша играла всех трех представительниц флоры и фауны, но особенно люто ненавидела она образ курицы. Эти курицы сопровождали Бабу-Ягу и символизировали собой ее место жительства, то есть избушку на курьих ножках. Впрочем, избушка тоже была, она выезжала на сцену отдельно, а курьи ножки, можно сказать – живьем, в виде двух куриц, – шагали тоже отдельно. Во всех сказках и даже фильмах у обиталища Бабы-Яги всегда были две куриные ноги. И только! А у двух артисток, играющих куриц, их было по меньшей мере четыре! Однако эта историческая неправда никого тут не волновала, удобнее было, чтобы избушку выталкивали вперед на сцену именно две курицы. «Избушка на курвьих ножках», как однажды подло пошутил над растоптанными девичьими идеалами служения театральному искусству один закулисный острослов. Курицы были одеты в грязные тряпичные лоскутки, изображающие, очевидно, перья; отдельно на проволочном каркасе крепился хвост, он приподнимал платье с нашитыми перьями, и, таким образом, все сооружение сзади напоминало чудовищно распухшую куриную гузку.