Эдуард Русаков - Майский сон о счастье

Но вообще-то грех жаловаться – почти все свое время отдаю любимому делу, каждый день пролетает в работе, которая так мне сладка, что я готов заниматься ею даже бесплатно. В отличие от моих собратьев по цеху, которые только и знают что строить бизнес-планы да околачивать кабинеты потенциальных спонсоров. Суета сует. Я же из мастерской почти не высовываюсь, тут и живу, другого дома у меня не имеется. Мне еще нет шестидесяти, но я оформил пенсию досрочно, с учетом инвалидности по зрению (да, я подслеповат, но ведь и Бетховен был глуховат). Грошовой пенсии мне хватает, чтобы не сдохнуть. И сын Ярослав иногда подкидывает – то жратвы, то деньжат. Я его не прошу – сам не забывает одинокого папку. А чего стесняться? Зарабатывает он неплохо в своей фирме, и жена его Светлаша при деле, то есть при нем, в том же офисе секретаршей. Детей у них нет, что им, деньги солить, что ли?

Кстати, скоро Светлаша должна родить, на последнем месяце ходит. Ярослав озабоченный, хмурый, предчувствует море хлопот. А у меня заранее сердце от радости то замирает, то скачет – скоро стану дедом! Одинокая жизнь хороша, конечно, особенно для художника, но иногда такая тоска наплывает, что хоть вешайся, хоть стреляйся. Пару раз я на грани был, честное слово. Никому не рассказывал, но сам-то я этот ужас помню. Первый раз – когда умерла моя жена Тамара. Пусть мы с ней давно уж не жили вместе, но все равно душой-то были привязаны друг к другу, я вообще человек привязчивый, хоть и капризный, и мнительный, и эгоистичный. Мне всегда почему-то казалось, что если сегодня этот человек – мой, то значит – и навсегда. Ей, Тамаре, наверное, вовсе так не казалось, а вот я – после ее внезапной смерти так уж затосковал, так затосковал… несколько дней не ел, из дома не выходил, работу забросил, не мылся даже, совсем опустился, как бич стал. В ту пору меня сын Славка спас – пришел, растормошил, повез за город, в лес, на дачу, на озеро… Если б не он – я точно б тогда голову в петлю сунул, или с балкона шагнул, а живу я, кстати, на седьмом этаже.

Второй раз такая же черная волна накатила, когда открылась моя юбилейная выставка, приуроченная к пятидесятипятилетию. Предоставили аж два зала в Доме художника, афиши по городу, объявления по радио, интервью по телику, на церемонию открытия толпа собралась, речи звучат поздравительные, букеты, подарки… Казалось бы – радуйся, ликуй! Смотри, как все тебя любят! А у меня – такой мрак на душе, будто я на собственных поминках стою, и все со мной будто прощаются, мол, какой был хороший художник, какой был замечательный человек… Слушаю – и не верю ни единому слову. В каждом слове – фальшь, лукавство, обман. Лица масляные, улыбчивые, а глаза – чужие, холодные, лживые… Глянул на молодых художников, что стояли за спинами стариков – на их лицах не было лжи, там сверкала откровенная усмешка, честный сарказм, искреннее глумление. Молодые глаза не лгут! В этих наглых прекрасных глазах я увидел всю правду о себе и своем искусстве. Никому ты не нужен, старик. Скорей бы ты сдох – и освободил бы свою мастерскую для кого-нибудь из нас. Твоя живопись устарела, как и сам ты, развалина, и твои искусственные зубы тебе не помогут, и твой бархатный пиджак тебя не спасет, и твои фривольные шуточки лишь свидетельствуют о твоем маразме. Твой поезд не просто ушел, он тебя переехал, твой поезд.

После того вернисажа я возвращался домой пешком, хотя в мастерской меня ждали друзья и сын с невесткой, и стол, полный яств, и мои замечательные пейзажи и натюрморты стояли вдоль стен – лучшее украшение интерьера… но я не хотел возвращаться, и часа три бродил по темному городу, изнывая от собачьей тоски, а когда все-таки вернулся, то не стал ничего отвечать на обрушившиеся на меня вопросы и упреки, но молча сел за стол и выпил полный фужер водки, которая показалась мне простой водой.

У меня нет будильника, но в это февральское утро будто что-то в моей седой башке прозвенело: проснись! Я открыл глаза, глянул на часы – шесть утра. Что такое? Идти никуда не надо, давление, вроде, в порядке, сердце почти не болит, тьфу-тьфу-тьфу, так чего ж мне не спится-то, старому дураку?

Снова лег и закрыл глаза – и тут же меня пронзило: ОН родился! Мой внук – родился!

Схватил телефонную трубку, набрал номер ординаторской в том роддоме, где лежала Света – и дрожащим голосом спросил:

– Как там Светлана Белякова?

– Только что родила, – ответил сердитый женский голос.

– Мальчик?