Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Я вспоминаю, что, по преданию, в пустующем, разрушенном храме незримо присутствует Ангел. Какая-то благоговейная, щемящая грусть сходит мне на сердце, и я уже не хочу никуда спешить. Я хочу остаться здесь до утра.

В Оптиной пустыни в пору больших праздников, когда случалось стечение народа, нас укладывали спать прямо на полу в Свято-Введенском храме. Значит, можно расположиться и здесь.

Я вношу рюкзак, достаю вещи, ощупываю широкую каменную скамью, вырубленную в стене, кладу на нее сложенную вчетверо подстилку, сажусь и перебираю четки, шепотом повторяя Иисусову молитву. Так хорошо, так тихо на душе, что словами не передать.

Иногда думы наплывают как-то сами собой. Кто они — эти всадники, скачущие на полинялой, поблекшей фреске там — в темном теперь, бесконечно далеком прошлом? Кто он — этот отрок, сидящий на крупе лошади за спиной святого воина? Где упокоились до Воскресения твои маленькие поруганные кости? Чье еще погребальное ложе, не твоего ли отца, темнеет разграбленной ямой там, у стены?.. Вопросы, вопросы… и молчание ответом на них: горячее, мудрое, сокровенное до срока, когда тайное станет явным.

Я прерываюсь, чтобы поесть. На широком пороге стелю покрывало, режу хлеб, ложкой из банки помаленьку черпаю масло подсолнечное, духовитое. Поливаю им хлеб, сверху солю круто… Не бывает еды вкуснее! Запиваю минералкой и радуюсь неизвестно чему: тишине, ночи и, главное, тому Незримому, что пришло безо всякой причины и стоит, улыбаясь вечностью вечной душе.

Собираю остатки трапезы в пакет, ищу, куда бы его поставить, и вот как нарочно — залом в стене, ниша удобная для пакета и для бутылки с водой.

Молюсь после еды вслух, и голос звучит как-то дико поначалу, гулко отдаваясь в тишине храма. Я пою молитвы, какие знаю, и, пообвыкшись, уже не обращаю внимания на голос. Он звучит как бы сам по себе, переплетаясь тесно с теми голосами, что звучали здесь восемь столетий назад. Как ясно чувствуется в эти минуты, что не оборвалась связь времен, что покуда жив народ православный — живет и горит свечой на ветру его православное прошлое. Только бы самим не задуть, ох не задуть бы!

Время от времени я слышу какой-то сдержанный, странный шорох. Наконец не выдерживаю, выглядываю наружу и в сгустившихся сумерках с трудом различаю… ежика! Он шебуршит деловито в листве, останавливается, задумываясь, и, наконец решившись на что-то, убредает, топоча, по тропинке вверх.

Я возвращаюсь в храм и стелю себе на каменной скамье. Тепло от энергичной ходьбы давно улеглось, и пробирает до косточек ночной ноябрьский холод. Я натягиваю на себя всю теплую одежду, но знаю, что этого хватит ненадолго. Не спешу ложиться; сижу в каком-то блаженном умиротворении и, перебирая четки, молюсь. Я вспоминаю Оптину, старца Феодора — «писаку», как он сам себя называл. Почитать бы хоть что-нибудь из написанного им… Я тоже хочу писать. Так хочу, слов нет! Но не получается ничего, и я больше не знаю, что делать. Только в бессильном каком-то, горестном изумлении представать перед Господом и чувствовать, что ничего больше нет, кроме слез.

Я вспоминаю мое наивное, восторженное желание вырубить в скале келью — не для подвигов непосильных, но для малых трудов: будет там стол у окошка, тахта и угол святой с лампадкой под образами. Рядом комнатка-дровяник; в келейке моей печурка в углу. Зимой будут снега лежать белые-белые, а у меня тепло, поленья потрескивать будут в печи. И я, бестолковый, может быть, буду писать. Боже мой, неужели я буду писать?! На все Твоя воля! Слова не вымолвлю, келья в мечтах останется — пусть! Слава Тебе, Боже, за все! Только бы Ты прославился! Ничего больше нет! Все пепел и прах. Одна лишь реальность на свете — реальность Небесного Царствия. Все остальное… не нужно и говорить. Только бы смириться. Господи! Вот что мне не под силу никак. Смириться. Огромное слово. Важное, как Любовь… Что делать?! Страшно бывает, Господи. Не управлюсь я с этой жизнью, не понимаю ее совсем…

Ну да ладно. Что там… всего не расскажешь, только спросить хочу. Чем заменить эти мгновения жизни? Какой мишурой, какими забавами? Да ничем ведь. Ничем не заменишь молчания своего перед величием Слова Божия…

Так молюсь: то словами молитвы, то вслух говорю, то плачу и слез своих не стыжусь. Давно еще понял: человек имеет право на слабость перед святыней.

Помолился немного и стал укладываться спать. Лег на свою приступку, покрывалом укрылся, заснул ненадолго. Холод разбудил. Открываю глаза — темень вокруг, а перед глазами в алтаре дыра — чаша полная. На дне осадком темный уклон горы, а дальше до верха — небо светлое и черный, тонкий узор ветвей. Ветерок набежит — ветви колышутся. Холодно, тихо, и ясно, что скоро минует жизнь. Так хочется не погибнуть!..