Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

Как я уже говорил, Санька был фанат рок-н-ролла. И первое, что он сделал после второй отсидки, — это смастерил из старой раскладушки флейту. Это кажется какой-то нелепостью… Ну, можно еще представить себе бамбуковую сопилку из удочки, например, — у кого таких не было? — но из алюминиевой трубки!.. И тем не менее он сделал ее и, кажется, не променял бы этот свой самоделок даже на флейту легендарного Яна Андерсона.

Как-то Санька позвал меня в Акустику.

Но надо сказать несколько слов об этой пещере. В конце восьмидесятых в Питере и Москве были распространены так называемые квартирники, когда какой-нибудь кумир андеграунда давал концерт на частной квартире. Собиралась публика непоседливая, но живая и всегда благодарная. Возникала такая особая, доверительная атмосфера камерного рок-н-ролла. Но там играл и пел свои песни кто-то один, а в Акустике мог «высказаться» всякий желающий.

Обычно отправлялись туда под вечер, в сумерках, с покрывалами, подстилками, гитарами, бубнами и сопилками — у кого что было. Иногда прихватывали с собой винишко, но чаще папиросы и бережно свернутый из газеты пакет с травой — «пакаван», как его называли. Чтобы добраться до пещеры, нужно было миновать развалины цитадели, пройти по тропинке мимо древнего колодца, закрытого решеткой, и с левой стороны у обрыва в приметном месте спуститься по старым полуобрушенным ступеням. За крохотной площадкой открывался вход в пещеру.

Я не знаю, почему именно в этой пещере, единственной в своем роде среди всех мангупских пещер, такая великолепная акустика. И это при том, что сама пещера не слишком большая, да еще и в одной из стен ее зияет дыра, ведущая в соседнее помещение. Словом, ничто не предполагает здесь того, чем пещера прославилась в новейшей мангупской истории. Но факт остается фактом, и думаю, что не одна сотня «пещерников» состоялась в этой средневековой крипте.

Вообще, босяки сходились на том, что пещера и в древности имела не совсем обычное (не хозяйственное) предназначение. Об этом свидетельствовала и широкая каменная скамья, вырубленная у дальней стены. Быть может, в этой комнате собирались старейшины для решения сакраментальных вопросов жизни древнего княжества… Так у Акустики кроме ее необъяснимых, но очевидных акустических качеств появился еще ореол мистический, так что все действа, происходившие здесь, как бы приобретали сокровенный, таинственный смысл.

Забравшись в пещеру, все обычно рассаживались на каменной скамье, постелив покрывала, в центр ставили зажженную свечу или светильник. И вот, передавалась из рук в руки гитара, и каждый имел возможность что-нибудь спеть. Цой, Гребенщиков, Егор Летов, Янка, Шевчук, «Зоопарк», Башлачев, Чистяков… Чьи песни здесь только не исполнялись! Если в пещере оказывалась вторая гитара и флейта, то начинался настоящий джем-сейшн, неизбежные погрешности которого с лихвой покрывала акустика пещеры. Но глубже и проникновеннее всего звучала в Акустике именно флейта. Вот с ее звучанием и связано одно из самых ярких моих мангупских воспоминаний.

Итак, в тот день Герик предложил пройтись, как это часто бывало, по плато. Ну, добро… Идем, о чем-то беседуем. Прошли цитадель, добрели до Акустики, и тут Санька неожиданно предложил зайти.

Была весна, то время, когда запустение на Мангупе особенно обостряет его звучание, чуть грустное и чистое, как воспоминание о наивной и несбывшейся детской мечте… Как будто вековая мудрость, любовь и боль древнего города становились вдруг доступны человеческому восприятию. И это чувство общения с прошлым было таким необъяснимо явственным, сильным, что грань между нами и жизнью давно минувших веков казалась не более чем условностью, которую можно преодолеть, достаточно только прислушаться внимательнее…

В пещере стояла темная вода, которая почему-то собиралась здесь каждую зиму, как в бассейне, и испарялась только к середине июня. Мы забрались через пролом из соседней пещеры и уселись на корточках на каменной скамье. Вспомнилось давно ушедшее лето, смех, музыка, живое и радостное общение, любовь и дружба… Все это казалось теперь таким безвозвратным, трогательным и по-настоящему важным…

Герик молчал с минуту, а потом вдруг достал из рукава свитера свою алюминиевую флейту и заиграл…

Я знал, что он играет на флейте, но… кто на ней тогда не играл? У каждого бродяги имелась бамбуковая дудка, из которой он мог извлечь какие-то звуки. Но игра Герика была совершенно иной. Он только нащупал голос какими-то общими фразами типа «Summertime» Гершвина, а потом, все более увлекаясь и увлекая, стал развивать свою, особую тему… Санька играл совсем не по-босяцки, уверенно, смело, но вместе с тем как будто растерянно, изумленно и так проникновенно, словно спешил высказать то главное, что вынашивается годами в молчании, чтобы однажды ворваться звуком. В его музыке мне слышался рассказ о жизни души в древнем городе, о ее неизбывной боли, о неосуществленных надеждах, об утраченном счастье и растерзанной внезапно любви… Но он играл и о том, что жизнь невозможно убить, что правда остается правдой даже там, где сделано все, чтобы о ней не осталось и помину, что несбывшееся каким-то странным образом связано с нами и мы уже никогда не сможем, не посмеем об этом забыть…