Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

К чему я все это рассказываю?.. Просто нужно знать реальную жизнь, реальных людей, и знать хорошенько, прежде чем делать обобщающие и далеко идущие выводы. И все эти современные эмигрантские разговоры о «руке Кремля», о «тайных заговорах» и «клерикальных амбициях» напоминают мне те самые детские сказки о жадных буржуях и о сокровищах, хранящихся на дне сундука.

Лет в семнадцать я с юношеским задором принялся уговаривать Софью Николаевну, чтобы она написала знакомым во Францию. Она категорически отказывалась, хоть времена уже были не «те» и никаких репрессий бы за это не последовало. Но мягкая моя бабушка на этот раз была тверда и непреклонна. И так и не написала. Я тогда так и не понял — почему. Понял, а точнее, почувствовал позже, когда сам, лет через десять, написал письмо Алексею Львовичу Оболенскому.

Переписка длилась недолго. Между нами действительно обнаружилась если не бездна, то труднопреодолимая разница… опыта, памяти, воспитания и культуры…

А когда (еще через десять лет) я узнал, что Алексей Львович Оболенский — староста того самого Свято-Никольского храма в Ницце, из-за которого разгорелся нынешний сыр-бор, я достал и перечитал эти письма. И как-то стало вдруг очевидно, что они написаны доброжелательным и чутким, глубоко верующим, современным и творческим человеком. И я понял, а точнее, еще раз почувствовал с новой силой, что нам нечего и незачем делить. Что мы живем одной, пусть разной в своих проявлениях, но все-таки русской жизнью.

Россия никогда не будет тем, чем она была прежде, но память о прошлом, бережно хранимая поколениями русских людей, как за границей, так и здесь, на родине, — эта память может и должна обогатить нашу жизнь, сделать ее более осмысленной и глубокой. И конечно, эта новая жизнь, в полном значении этого слова русская,невозможна без духовного единства, к которому нас призывает Господь и отказываться от которого нас заставляет только собственная слепота и болезненное недоверие друг к другу.

Однажды в церковном дворе мы беседовали с женщиной-эмигранткой. Она с болью сетовала на то, что не все православные на Западе принимают идею объединения с РПЦ, относятся к Русской Церкви с недоверием… Мы долго с ней говорили о том, что недоверие к некоторым формам и методам организации церковной жизни вовсе не препятствует любви и приятию Русской Церкви как таковой, что Русская Церковь в ее ментальном, душевно-культурном, если можно так сказать, обрамлении должна быть ближе русскому человеку, чем, скажем, Константинопольская… Мы долго с ней говорили о необходимости доверия и любви, женщина все думала, сомневалась… И тут невесть откуда появился черный котенок, который стал резвиться у наших ног. «Я поняла!» — вдруг воскликнула женщина. «Это все равно как… — она кивнула на котенка, — вот можно подумать, что он черный, а можно подумать, что котенок. Одно второго не отменяет, но второе все же важнее…»

Как-то все это странно. Я живу в мире, которого нет. В царстве черепичных крыш, сонных пыльных улочек, облупленных ветхих фасадов, кряжистых акаций и настоянной на вечности тишины. Я живу в мире, поверх которого построен новый, но, кажется, снова не самый удачный мир.

Когда я вспоминаю свой «старый город», где провел детство, то остро чувствую, что жил в атмосфере дореволюционной России, в той атмосфере, которая чудесным образом сохраняла образ милой и безвозвратно ушедшей жизни. И этот духовный образвоспитывал и питал меня — как я понимаю теперь — больше и действеннее, чем вся идеологическая система тогдашнего СССР.

Я перехожу по «зебре» через шумную проезжую часть и отчетливо вижу старые домишки, тесные улочки, которые были на этом месте лет тридцать назад. Из мини-маркета, о чем-то оживленно беседуя, выходят люди, я смотрю на них, а вижу тихий скверик с опустевшей церквушкой, софорами и могучим вязом. Там мне хорошо висеть на ветке, зацепившись ногами и руками, и в перевернутом моем мире нет кроссоверов и мини-маркетов, оживленных покупателей и продавцов… Там даже цвета другие, не такие пестрые и кричащие, а приглушенные, тихие, что ли. А в школьном дворе, метрах в пяти от входа, чуть левее от «большака» [47] Здесь: главная прохожая часть школьного двора. , выступает из земли могильная плита, и мы бегаем по ней на переменке, вот только «резкости» не хватает, чтобы прочесть то, что не успел или не захотел тогда… Она мне даже приснилась однажды — эта плита, но это уже как бы не взаправду, и все же… На плите были золотыми буквами начертаны фамилия и имя человека и еще что-то: краткое описание события, которое связывало этого человека с императором Александром I. Что? Какое событие? — я ничего не запомнил, но на следующий день пошел в тот самый двор, где бегал лет тридцать назад, и принялся бродить раздумчиво, кружить по асфальту над тем местом, где лежит до сих пор в моей памяти плита, но надпись на которой я из-за детской своей бестолковости уже никогда не смогу прочитать.