Владимир Яременко-Толстой - Девочка с персиками

Однажды к нам зашла одна очень красивая девочка из первого, самого старшего отряда. Из-под ее тонкой белой рубашки просвечивала рвущаяся наружу аппетитная сочная грудь. От этой чудной груди я не в силах был отвести глаз. Раздеваясь, я заметил, как ее круглые малиновые соски, туго затянутые нежной тканью, вдруг превратились в две плотные крупные ягоды, твердо заострившиеся на концах.

Я начал читать, чувствуя, как мой двадцать первый палец, освобожденный от одежд и условностей, настойчиво и неуклонно указывает на этот до глубины души заинтересовавший меня природный феномен. Нас строго учили, что показывать на что-либо пальцем – неприлично и невоспитанно, однако я не мог ни опустить его вниз, ни отвести в сторону. Он полностью вышел из повиновения. Я был в отчаянии. Наверное, я даже покраснел, не смотря на густой летний загар. А она засмеялась, шлепнула меня по члену панамкой и убежала.

Это была моя первая любовь и мой первый сексуальный контакт.

Конечно же, я хотел встретиться с ней еще, поговорить, погулять, почитать ей свой новый цикл о море, дотронуться, но этому не суждено было случиться.

Из лагеря меня выгоняли с позором. Вместе с пионером Артемом, провально описавшимся со стыда и со страху прямо на утренней линейке под радостный хохот наших мучителей. Нас репрессировали за наше свободное творчество, а наши стихи изъяли и публично порвали на общем лагерном сборе. Мне было жалко мой новый цикл о море, который я не успел еще никому почитать и даже не выучил наизусть.

Воспоминания о голой поэзии я загнал глубоко в подсознание, как нечто позорное, стараясь больше никогда о ней не вспоминать. Это была детская шутка, курьезный эпизод в моем сексуальном развитии. Я никому никогда не рассказывал об этом, даже своей первой жене, безжалостно вычеркнув эту строку из своей биографии. В советском государстве говорить о сексе было нельзя. Официальные тети заявляли в телевизоре на весь мир в телемостах с Западом – "у нас в стране секса нет". Это были страшные годы. Многие из моих одноклассников боялись даже дрочить.

Уже даже во времена перестройки в 1987 году, после первого обыска в моей питерской квартире, когда сотрудники КГБ наряду с литературными архивами забрали школьные рисунки моей супруги-художницы, в авторстве которых они заподозрили меня, я был немедленно обвинен наряду с антисоветской агитацией и пропагандой также в изготовлении порнографии. На рисунках были изображены старые тетьки-натурщицы с отсохшими сиськами и обвислыми животами, рисовать которых в рамках школьной программы заставляли бедных сэхэшатиков – учеников средней художественной школы (сокращенно СХШ) на

Васильевском острове.

От обвинений мне пришлось бежать за границу, чтобы не садиться в тюрьму. Ордер на мой арест был выдан ленинградской прокуратурой в тот момент, когда я находился в Польше. Когда мои родители сообщили мне, что меня приходили арестовать люди в штатском, я купил французскую визу в варшавском туристическом агентстве и уехал в

Париж, чтобы там обрести новую родину. Денег у меня не было. Я рисовал свою жену голой и продавал рисунки туристам. Затем пробовал поступить в Иностранный Легион, но меня не приняли. В тот период туда не принимали советских граждан. Брали поляков, болгар, албанцев, а нас не брали. Я попытался поступить в Академию

Художеств, но туда тоже не брали русских. Кто-то сказал, что русских берут в Вене. Я сразу же поехал автостопом туда, и меня там действительно взяли, хотя во всей Академии кроме меня тогда еще не было ни единого русского.

В постсоветскую Россию я приехал только в середине девяностых только после того, как мои родители получили бумагу у прокурора о закрытии старого дела в связи с отсутствием состава преступления. В

Питере царил литературный хаос. Дом Писателя на улице Шпалерной сгорел. Ходили слухи, что его поджег бородач Витька Топоров – стареющий битник, подвизавшийся одно время на заре Перестройки в политических правозащитных группах, поджег с целью лишить писателей их последнего убежища и создать литературную мафию.

Разбежавшиеся по городу литераторы, словно крысы, искали альтернативных мест, забиваясь в свободные щели. Хромой поэт Виктор

Кривулин открыл свою студию по вторникам в музее Анны Ахматовой. Я был представлен ему профессором Львом Рудкевичем – бывшим заместителем редактора франкфуртского литературного журнала "ГРАНИ", вернувшимся из эмиграции в родные болота. И Виктор Кривулин пригласил меня почитать.