Александр Мелихов - Заземление

«Ты что, старуха?»… Какая разница, старуха, не старуха, лишь бы помогало.

Он уже доковылял до коричневой стальной двери Лаэрта.

Правды он хотел… Какой еще, к черту, правды! А может, он скоро все равно ее узнает…

И тут бред выдал новую завитушку. Дверь Лаэрта приоткрылась, и оттуда осторожно выглянула Сима.

С того мгновения, когда она, обомлев, увидела на ночной лестничной площадке истекающего кровью Савика, в глубине ее души чугунно улеглась безнадежность: все кончено. Даже когда Савику перетягивали залитую густеющей кровью ногу, а он благородно просил ее удалиться, когда зашивали продолжающую немножко пульсировать рану, говорили, что успели вовремя, что если бы еще на два миллиметра левее или правее, и тогда бы конец, — даже среди этих бросков из мрака в свет, из жара в холод и обратно, этот черный донный лед лежал несдвигаемо: ВСЕ КОНЧЕНО.

Это и было первым ее чувством, с которым она теперь каждый день просыпалась, — ужас: ВСЕ КОНЧЕНО.

Хотя внешне ничего вроде бы ужасного не происходило. Савик, наоборот, сделался крайне дружелюбным, он теперь и с пациентами так держался. Даже хламиду свою перестал надевать и бороду сбрил, которую носил не столько для важности, сколько из-за пухлых щек; он их стеснялся еще в университете, а теперь вдруг перестал. Тем более что и щеки опадали на глазах, отчего он начал стремительно покрываться морщинами; правда, до Лаэрта ему было еще далеко. Хотя от еды он не отказывался, но съест три-пять ложек и сыт. А настаивать, чтобы ел еще, она не решалась, чтобы не нарваться на что-нибудь вроде «ты бы лучше…»…

Он и ногу свою не желал обсуждать — как будто ничего и не было. Даже не хромал. И об их ночной встрече не заговаривал, словно ничего не случилось, хотя ясно было, что в три часа ночи она не за солью туда пришла. И что обиднее всего — у них с Лаэртом в тот раз действительно ничего не было. Чертов эгоцентрик, зная, что Савик дома не ночует, позвонил ей в половине третьего, чтобы, позевывая, обсудить, а не повеситься ли ему прямо сейчас? Он все ждал случая принести себя в жертву какому-то великому и безнадежному делу, но наконец убедился, что безнадежно все, а вот великого днем с огнем не сыскать. Пришлось идти утешать — а чем? Она и сама не знала, для чего ему жить. Была уверена, что для чего-то надо, но в точности не знала. Если честно, он должен был жить, чтобы избавить ее от того ужаса, каким для нее сделалась бы его смерть.

И он тоже прекрасно понимал, что сказать ей нечего, но тот факт, что он может ей среди ночи позвонить и она тут же прибежит его спасать, — это само по себе придавало ему бодрости. Но потеря Лаэрта — если заземлиться, как учит Савик, — это было бы ничто в сравнении с потерей Савика. Однажды она все-таки не выдержала:

— Зачем ты себя истязаешь?

— Хочу сделаться стройным, как Лаэрт, — дружелюбно ответил он.

— Не стройным, а тощим. И я тебе клянусь: я просто побежала вынимать его из петли, у нас с ним ничего не было!

— Я знаю, ведь ты и твое тело не имеют между собой ничего общего.

Она не хотела уточнять, чтобы не нарваться на какую-то ужасную правду, но не выдержала.

— А я, по-твоему, это кто? Ты же в душу не веришь?

— Ты это тот младенец, который верил, что мир создан для него.

Это было сказано так сочувственно, что она расспрашивать не решилась. Наверно, это все-таки был сарказм.

Однако Савик теперь ей не верил буквально ни в чем, именно ни в чем, это был понятно по тому, как дружелюбно он ей поддакивал, если даже она рассказывала, почем картошка на рынке. А прикасаться к ней он перестал совершенно. Отнюдь не демонстративно, скорей наоборот, делал вид, будто ему просто не хочется спать, засиживался в кабинете и укладывался в постель очень осторожно, чтобы не разбудить ее, хотя она от напряжения заснуть без него не могла. Чтобы дать ему понять, что вовсе не спит, она о чем-нибудь его спрашивала — типа, который час, — но он всегда отвечал очень коротко и прибавлял «спи, спи» так заботливо, будто и впрямь верил, что она до этого спала.

Но даже когда он засыпал, она долго прислушивалась, а вдруг он только делает вид. А когда просыпалась, его половина постели уже снова была холодной. А если она со страхом стучалась в его кабинет, он с необыкновенной приветливостью уверял, что уже позавтракал. Чем он завтракал, спрашивать она не смела, только трогала рукой электрический чайник — вроде бы теплый…

И дома его почти никогда не было между приемами. Которые он проводил, похоже, совсем по-новому. Однажды она даже решилась его спросить, почему, когда он прощается с пациентами, и у них, и у него теперь бывает растроганный вид, раньше он был суровее (она бы сказала: величественнее, если бы в этом слове не слышалась ирония). «Я в каждом теперь стараюсь пробудить младенца», — все так же дружелюбно ответил Савик. «И… И как же ты это делаешь?» — «Мысленно превращаю его в младенца сам, представляю, как он таращит глазки, оттопыривает губки, тянет ручонки… И тогда начинаю его понимать». — «И что, в глубине души все хорошие?» — «Нет, некоторые сволочи еще хуже взрослых. Потому что еще не знают, кем нужно притворяться. Но зато всех жалко. И тогда во мне пробуждается любовь. Я говорю это совершенно без пафоса, любовь для меня просто рабочий инструмент. Она рождает и нужные слова, и нужные интонации». — «И что же ты им говоришь?» — «Я говорю им: будьте как дети. Верьте, что рано или поздно, вы всех победите, а ваши обидчики будут горько плакать и просить прощения. Что смерти нет, это только взрослые пугают, а все мертвые когда-нибудь обязательно оживут. Хорошие. А плохие не оживут». — «Так что, ты им, что ли, религию теперь проповедуешь? Папочка бы порадовался». — «Религия это что-то внешнее, какой-то неясный Господь неизвестно на каких небесах. А я им говорю, что царство божие внутри вас. В каждом живет младенец, вот ему и верьте. Что показалось, то и правда. По крайней мере, убивать будете не себя, а других». — «Чем же это лучше?» — «А убивать других правоохранительные органы не позволят, это не так опасно. Ведь худший враг человеку он сам, посмотри на своего Лаэрта». — «Он совсем не мой, я же тебе говорю, я бегала его спасать». — «Так я разве против? Это лучше, чем лунатические блуждания».