Игорь Гергенрёдер - Селение любви

Он вонзил зонд в рану уверенно и глубоко: его интересовало как целителя — будут или нет спазмы боли?.. Тогда, после моего фокуса с зажжённым бензином, поднялась кутерьма или, как с брезгливостью сказал Чёрный Павел, — «буря в баке с дерьмом».

Загуляла версия, будто я предпринял попытку самосожжения на почве ревности… Значит — «что-то было…» Валтасар, Марфа с рвением опровергали это, но Елену Густавовну выбросили с работы, против неё возбудили уголовное дело. Впереди замаячил суд. Ей грозило, в лучшем случае: никогда больше не работать по специальности… грязный след будет тянуться за нею всю жизнь.

И она сдалась следователю прокуратуры — дело закрылось. Сдалась заведующему облоно, и он устроил её в школу в далёком селе. Там она поспешно вышла замуж — за человека, что только-только вернулся из тюрьмы; охотовед, он сидел за превышение мер самообороны — застрелил браконьера. Вскоре сел опять — на этот раз за браконьерство. Она осталась с маленьким ребёнком.

В селе иногда появлялся ответственный руководитель: наезжал в тамошние угодья стрелять дичь. Положил глаз на Елену — и она стала жить в городе.

Марфа кое-когда встречает её случайно в магазинах, на улице. Елена — учительница в престижной школе. Не спрашивает обо мне, не передаёт привет, но внимательно слушает, что Марфа рассказывает о моих успехах…

Я одарил Евсея согласием с его словами: о, да! всё сладилось! И прогнозы на моё дальнейшее — самые благоприятные. Спасибо доброму человеку за его пожелание: причём за него — даже большее спасибо, чем за то, что оно сбылось.

Был пир царей, и царями на нём стали милые, душевные, тихие люди, которые желали удаления от зла, воспринимаемого остальными как удовлетворительная повседневность. Страдающие же от неё хотели прибежища — неявного мирного противостояния некрасивому и нехорошему. И они сделали себя царями, изваяв маленький пъедестал для умиляюще благодарного, прирученного человечка и поставив его между собой и хищными буднями: поставив как источник возвышающих мыслей и положительных эмоций.

Этим людям так нравилось держаться вокруг нацеленности на добрый поступок — вокруг куценького серенького вымпелка, выставленного ими над омутом, ревниво прячущим в своей глуби и самую вкусную рыбу, и драгоценные раковины, и благостное зло. Они были убеждены, что всё приблизившееся к их вымпелку окажется, безусловно, доступным их взгляду. Между тем смысл, значение того, что они делали, понималось ими настолько же, насколько скальпелем в руке экспериментатора понимается то, что с его помощью делают над подопытным дельфином. Им встретилась жизнь, которой было определено существовать наперекор их представлениям. Могли ли они уяснить, как неизмеримо тяжелы их заботы — тяжелы тем, что заставляют смотреть на мир глазами других?

Как враждебно, как отталкивающе было для них блаженство творимого выстрела! выстрела пусть только внутри души — но, при единении с родственной волей, — достаточного, чтобы жизнь увиделась неутолимо желанным восстающим искусством. Скажи тогда Валтасар с неподдельно-сердечной готовностью: «Я отвезу тебя в Дербент!» — разумеется, никакой поездки бы не состоялось, она не поехала б — но решимость Валтасара развязала бы связанное. Произошла б та недостающая вспышка, которая, развиваясь в свободной сложности своих отражений, наполнила бы душу весёлой уверенностью в том, что её представления могут быть очаровательными и что самые лучшие из стремлений обязательно найдут себя вовне: став дыханием вещей видимых и нетленных…

В продолжение эмоционального моего монолога Евсей несколько раз едва не прервал меня, но вытерпел. Теперь он воспользовался паузой:

— Крикливо-задушевное козыряние — точнее, спекуляция на, так сказать, украденном детстве. С целью уйти от заданного пункта.

— Нет, я не уйду от заданного! — сказал я в храбрости щедро отпущенного на сей раз вдохновения. — Ты прав: я сотворил себе отраду из порока. Но в цинике живёт идеалист, который самовольно опустился ниже, чем должен бы: исключительно из преувеличенного осознания своей недостойности. Опустился как можно ниже своей мечты, чтобы не испачкать её: мечты , которая помогает — внешне пребывая с людьми, — не смешиваться с ними.

Евсей отвёл взгляд и гмыкнул — совсем неуместно, громко. Я высказал ему, что он напомнил о моём цирке, а я укажу ему на его театр.

— Ты любил заявить, что за добро перервёшь горло: ты играл самого себя — театрально противостоящего будням! Ты элегантно циничен, как и я, но если в мой цинизм облёкся занятный порок, то в твоём обрела себя расхоже-скучная беспричастность.