Игорь Гергенрёдер: Селение любви

Если бы я знал, что она не догадывается, для кого мой замок… что она просто рада за искалеченного подростка, который, как она сейчас верила, может стать архитектором… Я был всем сердцем убеждён, будто она понимает, почему у меня открылся вдруг дар. Чудилось несбыточное. Улыбочки, с какими на её уроках стали посмеиваться надо мной девчонки, питали фантастическую мою надежду.

… Катя, когда мы оказывались одни в нашей коммунальной кухне, метая в меня хитрющими глазами, наслаждалась:

— Ты ей любовные записки по почте посылаешь или молоком пишешь на чертежах — для конспирации?

Я бросал в неё тряпку.

— Она дождётся — я с ней по душам поговорю: чего она наших парней охмуряет? Надо по своим годам иметь.

— Катька, кончай!

— Нет, ну ты глянь — разлагает подрастающее поколение!

Сегодня Катя вошла ко мне в комнату.

— Ты один?

Прошлась, повертела логарифмическую линейку.

— Знаешь… — и замолчала.

Я смотрел на неё затуманенно и сонно, как гляжу последнее время на всех. За единственным исключением.

— Арно, она ходит с одним… Тоже учитель. В первой школе. И Гога видал. Ой, у меня чайник! — и выбежала, шаркая расстёгнутыми босоножками.

15.

Гога, Тучный, я — напротив дома, где она живёт. Земля вдоль заборов утоптана до чугунной твёрдости; отполированная подошвами, в сумерках глянцево светлеет, будто эмаль. Неподалёку жгут траву: налёт горького дымка льнёт книзу, похожий на терпеливо-злое мозжение. Гога сегодня видел этого учителя в клубе покупающим билеты: значит, она пойдёт с ним в кино.

— Вон…

По отбелённой тропе идёт вдоль заборов кто-то с непокрытой головой: подпоясанный плащ, поблескивают лакированные ботинки. Войдя в её калитку, он пересёк прогал уныло-лижущего света из окна.

Сжимаю обеими руками раму Гогиного велосипеда — приказывая тучам сгуститься с глухой мрачностью нападения. Мысленно швыряю в её двор пылающие факелы. Гога, Тучный, я на конях перескакиваем через забор, спускаем курки карабинов, роднясь с густыми толчками выстрелов, преданно отдающимися гулкой силой. Кони встают на дыбы. Фигура в плаще, низко пригибаясь, уносится прочь путаной, трусливо вихляющей рысью.

Они вышли из калитки, он взял её под руку — отняла; он что-то ей втюхивал, они пошли, он опять взял её под руку и болтал, болтал. Она больше не высвобождалась.

Тучный бросил сигарету.

— Я его отметелю! — произнесённое передало безупречное внутреннее равновесие.

В свирепой муке стискиваю зубы, мотаю головой. Хватаю его за руку, которую он легко выдёргивает.

Долговязо-сутуловатый, поджарый Гога — со зловещей весёлинкой:

— Выступлю на него у кино. Я сейчас обгоню их, у кино отзову его в сторону…

— Не надо ничего!.. Она сама с ним… — мотаю головой с загнанностью, до которой меня довела лихорадочная жажда убить реальность.

Забрасываю её двор факелами, мы проносимся на конях мимо них, идущих под руку; проносимся мимо и не оглядываемся.

Молчим.

— Всё равно я его отметелю, — с угрюмой заботливостью обещает Тучный.

— Не надо, Сань… она ведь учительница, Сань, и он учитель, а я ведь кто… сам знаешь, Сань…

— Короче, — Гога категоричен, — короче, у моей сестры одна подружка: она будет с тобой ходить. Точняк, Арно, она согласится.

Мне ещё никогда не было так паршиво. Никогда-никогда — нигде.

— Она по правде с тобой будет ходить, ты не думай…

Я не думал. Я слушал дёргано-пульсирующий психический шум, отлично обжившийся во мне.

— Ты видел — она сама с ним… Ты видел?..

16.

В темноте начинает медленно проступать голубовато-бледное окно. Сегодня воскресенье: нас с Родькой не будут будить. Надежды заснуть у меня нет — изнываю в мечте отупеть так, чтобы сознание ушло в бессмыслицу.

Постепенно свет тяжелеет, всё более напоминая холодный взгляд исподлобья. Но меня, наконец, касаются персты сострадания: во тьме закрытых глаз стало благостно путаться, как вдруг мозг принялся царапать голос, пробираясь какими-то покапывающими периодами. Он странно полон и скорби, и высокомерия. Кажется, некто вещает в огромном пустом театре. Вижу одновременно и нашу комнату, и этот театр. Слова гулко, торжественно в нём отдаются.

Чёрный Павел расхаживает в своей искрящейся ризе, речь мало-помалу просачивается ко мне в сознание:

— Женщины… женщины — это алчность! Будь мужчина выше её хоть на дюйм, она сделает всё, чтобы принизить его до своего уровня! — лицо его поворачивается ко мне, играют резкие, глубокие складки лба. Мне мнится, вся вселенская скорбь засела в этих морщинах. — Я живу с Агриппиной двенадцать лет, мы сменили три радиоприёмника, она погрязла в вещах, она привержена к одним лишь предметам! вещизм — вот явление…