Марина Ильина: Расчет только наличными, или страсть по наследству

Как его величать-то? На «вы» или на «ты»? Машкиного друга можно на «ты», но представителя Союза Девяти и вообще человека незаурядного нельзя. Только на «вы» и с придыханием.

Вольский просочился на кухню, занял самый неудобный стул и радостно воззрился на дам.

— Я прошу прощения, но в данный момент я чрезвычайно тороплюсь, поэтому позволил нарушить ваше уединение. Я попрощаться пришел, Маш, — печально сообщил Григорий Вольский.

Тонька засуетилась, уронила сначала ложку, потом нож и сахарницу.

«Как снег на голову! Или Машка знала о предполагаемом визите и просто забыла предупредить? А у меня беспорядок кругом. И пол протирала аж вчера утром, и подоконники пыльные, и вся плита заставлена кастрюлями. На голове — кошмарная косыночка в голубенький цветочек. Снять ее немедленно».

Антонина сорвала с головы платочек, скомкала и выскользнула из кухни.

«Совсем Манька от счастья распустилась, в голове одни бабочки порхают».

Почему бабочки, с какой стати? Этого объяснить себе Тонька не сумела. Поэтому бросала на Машку многозначительные укоряющие взгляды.

«Мол, подруга, совесть у тебя имеется? Почему заранее не предупредила?»

Мария безмятежно сигнализировала в ответ, что знать ничего не знала, и потому нечего валить с больной головы на здоровую.

— Гриш, ты растворимый кофе переносишь легко? — приседала Тонька перед необыкновенным гостем, переживая о кухонном бедламе.

— Переношу, — улыбнулся Гриша.

— Ты сказал, что хочешь попрощаться. Ты уезжаешь? — спросила Мария.

Вольский пригубил кофе, достал трубку, набил ее табаком, прикурил и, не торопясь, ответил:

— С некоторой натяжкой можно выразиться и так. Уезжаю, покидаю вас. Зашел попрощаться и пожелать вам всего самого доброго. Олечке передавайте мои самые теплые и искренние пожелания счастья, добра и здоровья.

— И надолго ты уезжаешь?

— Надолго.

— Решил сменить родину? — напирала Машка.

— Бог с тобой, Маруся. Просто у меня дела, и дела срочные.

Они помолчали. Тонька не посмела озвучить вопросы, которые в огромном количестве теснились в ее голове. Ей хотелось узнать о Григории как можно больше. Но она стеснялась. Ведь Вольский был другом Марии, а не Александровой.

Маша молчала, потому что внезапно поняла, что Гришка ничего им толком не объяснит и спрашивать у него: куда, зачем и почему — бесполезно.

— Ну что ж, пора. Не поминайте лихом. — Гришка поднялся, поцеловал Машку в щечку, пожал руку Тоньке и медленно побрел в прихожую.

Подруги пожелали ему удачи и вернулись на кухню. В окно заглянуло ленивое дневное солнце и позолотило стены.

— Ты что-нибудь понимаешь? — встрепенулась Тонька.

— Ничегошеньки, ровным счетом. Только грустно мне очень.

Машка вздыхала, рассеянно рассматривая свою личную чашку, которую она специально купила и принесла в дом Тоньки год назад.

— Это моя чашка, и только я буду из нее пить чай и кофе, — строго предупредила она Александрову.

С тех пор личная Машкина чашка хранилась на полке в специально отведенном для нее месте.

— Боже мой, Гришка забыл свою трубку, он же ее обожает! Надо его догнать, — неожиданно выкрикнула Мария.

Она схватила трубку и направилась было к двери, но Тонька отрицательно замотала головой.

— Давай с балкона ему крикнем, он еще не мог далеко уйти.

Они ринулись в детскую, балкон и окна которой выходили на улицу.

Тонька рывком распахнула дверь, и они выскочили на балкон.

— Гришаня, Гриша, — заорала Машка и осеклась.

Антонина Александрова громко задышала открытым ртом, других звуков издавать не получалось. Тонька пыталась совладать с сердцем, горлом и легкими.

Перед ними сияла совершенно незнакомая им панорама окрестностей, окруженная вуалью острых снежинок.

Узкая дорожка, автомобили, аккуратно припаркованные у подъездов, небольшой островок берез и тополей, несколько домов напротив и прохожие, спешащие по своим неотложным делам. Все было прозрачным и просвечивало насквозь. Дома, люди, растения и автомобили имели нечеткие расплывающиеся контуры, заполненные туманом, сквозь который виднелся хрустальный силуэт уходящего вдаль города.

Вольский остановился и задрал голову. Он не был прозрачным и сотканным из тумана. Он был живым, настоящим.

Машка потрясла зажатой в кулаке трубкой. А Гришка виновато развел руками и приложил указательный палец к губам, что, по-видимому, означало: «т-с-с, тихо». Гришка призывал к тишине.

Но при всем желании Тонька не сумела бы выдавить из себя даже писк, она застыла, мучительно переваривая единственную мысль: что это?