Алла Боссарт: Новый русский бестиарий

Поэт пальцем погладил ундину по бровям, отчего глаза ее открылись, уколов Волынкина холодными синеватыми зрачками.

– Ох и надоело мне, дядя, в омуте кувыркаться, – неожиданно заявила

Дуська совершенно трезво, как и не дрыхла. – Отсырела за двадцать-то лет, как не знаю что. На сушу податься хочу, с людями пожить, скукота ж собачья!

– А вам… это… – затруднился с формулировкой поэт. – Вам что же, разве можно с людьми-то, вне среды?

– Все нам можно, – зевнула ундина. – Расписку пишешь в отдел кадров

– и вперед. Многие так живут. Старость, правда, на берегу быстро жарит, помереть можно. В рассоле-то мы ж бессмертные.

– В каком рассоле? – не понял Волынкин.

Дуська хмыкнула.

– Промеж себя зовем дрянь эту – рассол.

– Воду, что ли?

– Но.

– И что ж, не жалко тебе твоей молодости? – Женя вновь жадно окинул сочную плоть, что вовсю наливалась и жгла сквозь пронизанное солнцем полотно.

– А чего жалиться? Скучаю я тута, спасу нет… – Ундина вдруг обняла

Женю за шею и притянула к своему лицу. Долго, долго тянулся поцелуй,

Женя Волынкин уж и дышать перестал, как бы весь всосанный воронкой

Дуськиного рта, свежего и прохладного, хотя и отдающего слегка тиной. – А с другой стороны, – продолжала, как ни в чем не бывало, – надоест мне с тобой – дак ворочусь, моя воля.

Поэт Волынкин с легким беспокойством отметил это “с тобой”. Но возражать не стал. Нравилась ему Лилия, она же Дуська, аж живот сводило.

Ну, долго ли, коротко ли, завершили мужики мужской свой отдых.

Накануне же отъезда состоялся меж ними мужской разговор, в ходе которого Волынкин по-мужски признался Лене Хератину, что полюбил его бывшую супругу Евдокию и, если Хератин как мужчина не возражает, хотел бы забрать ее в Москву с целью сожительства, а возможно, и законного брака.

– А мне-то не один хер? – охотно согласился мужчина Хератин, разливая. – У меня, сам знаешь, с этим делом полное и окончательное замыкание. Полшестого, как говорится… Ты гляди только, Волынкин, не играйся с ей шибко: как бы она тебя не того… В ванне бы не утопила по семейному делу! – и заржал, дурень.

…После Германии, где Волынкины проводили медовый месяц (Лилечка мать похоронила, и довольно удачно, потому что в огороде, где зарыли старуху по ее собственному последнему желанию, аккурат под горохом, обнаружилось залегание чистой малахитовой жилы), молодая жена впала в мрачность и отчуждение. Напялит немецкое белье и шляется по замызганной квартире с бутылкой пива “Гиннес”, отдавая ему явное предпочтение. Супружескими обязанностями манкировала беззастенчиво, как падла. Цинично требовала евроремонта. “Что с тобой, Дуся?” – пугливо спрашивал поэт, ловя ее ускользающие ляжки. “Дуся на базаре семечками торгует”, – надменничала Лилия и шла курить на балкон. “Оделась бы, люди смотрят!” – звал Евгений. “Было бы во что – оделась, сукин ты сын”, – парировала бесстыжая и распускала свои волосы до колен, высоко и распутно задирая локти.

Женя пытался советоваться с Хератиным как с имевшим опыт совместной, хотя и недолгой жизни с объектом. “Вмажь по соплям”, – рекомендовал недалекий монтер, и, кто знает, возможно, был прав. Евгений, однако, советом пренебрегал и шел за консультацией к своему утонченному другу и соавтору Артуру Маколину, чья Валентина упоенно визжала на весь микрорайон всякую ночь напролет. Артур скреб рог и нес ахинею насчет разности культурных потенциалов.

Между тем Лилия стремительно седела. На круглой сияющей шее залегла глубокая складка. Подглазья… верхняя губа… пупок… Да что там лукавить – старость расставляла ундине силки на всем пути следования…

Раз ночью Евдокия закинула Евгению ногу на бедро и жарко шепнула:

“Слышь, Волынкин, давай, что ль, а?” Тому уж и не больно хотелось, отвык, да и былая тактильная упругость в прильнувшем в теле, считай, осела вся, как в скисшем тесте… Однако, пока верхи рассусоливали, низы, чего с ними давно не бывало, вдруг ни с того ни с сего и захотели, и смогли, и хищно запульсировали, набухли и вытянулись во весь рост, как караул у Мавзолея Ленина.

По завершении, отдуваясь, как жаба, Дуся поделилась неожиданной информацией: “Слышь, Волынкин, а бабы на дворе сказывали, ты по матери – еврей, право слово?” – “Ну, еврей, – удивился Женя, – а что, кто-то против?” – “Ты даешь, Волынкин! Чего ж молчал-то?”

В общем, план Лилии Женю даже не то чтобы потряс, а вызвал неприятные сомнения в ее психическом здоровье, подорванном отчасти возрастом, отчасти же – резкой сменой среды обитания. Поскольку разлетелась Дуська буквально в Европу.