Эмма Герштейн - Лишняя любовь

Достоевского читал. Указание на безобразную внешность Грачевой ловко отвел, ссылаясь на Федора Карамазова, польстившегося на Елизавету

Смердящую. Так или иначе, история, воспринятая нами вначале как анекдот, закончилась тем, что из зарплаты моего брата долгие годы вычиталась третья или четвертая часть на содержание девочки Грачевой, которая была названа матерью в честь своей бывшей хозяйки Надей.

Эта история оказала гнетущее действие на моих родителей. От последних иллюзий светлой новой жизни волей-неволей приходилось отказываться.

Папа стал делать промах за промахом в меняющихся условиях жизни.

У него сохранялись хорошие отношения с Екатериной Ивановной Калининой до самого ее ареста. Я наблюдала это, когда уже после смерти Александры

Юльяновны папа опять лежал в Кремлевской больнице из-за двустороннего воспаления легких. Я приходила к нему туда, и при мне его навестила Екатерина

Ивановна. Я видела, как хорошо она к нему относилась, как поцеловала его, прощаясь.

Но когда она ушла, папа мне сказал, что он совершил неловкость: спросил, где сейчас Михаил

Иванович. Спрашивать о местонахождении такого государственного деятеля, как

Калинин, не полагается.

Несколько лет подряд папа проводил летний отпуск на даче (или в имении?)

Калинина – Мещеринове. Там он как врач наблюдал за здоровьем престарелой матери

Михаила Ивановича. Однажды папа мне сказал, что неудачно выступил на каком-то юбилее Калинина, вероятно, это было не официальное, а домашнее еще празднование. Он произнес тост непонятный для присутствующих и несколько витиеватый.

В другой раз, желая обыграть свой почти преклонный возраст, он начал свою речь словами: “Я здесь как самый старший…” Это не понравилось

Поскребышеву.

Было страшновато: кто не знает, что Поскребышев близок к

Сталину, он исполнитель тайных приказов. Но пронесло…

Еще одно неудачное выступление, и отец оказался на положении пенсионера, не дожив до семидесяти. Для его энергичной натуры, да еще придавленной горем, совершенно невозможно было существовать в бездействии. И тут выход был найден моей верной подругой Леной Осмеркиной.

Вообще говоря, она была необыкновенно экспансивна в своих домашних разговорах. То произносила речи о необеспеченной старости советского человека. То замечала, что в нашем обществе “нет завоеванных положений”. То едко высмеивала провизию, продающуюся в магазинах, особенно ее возмутили семенники быка, появившиеся на прилавках мясных отделов.

Ее домработница нередко вмешивалась в наши разговоры: “Елена

Константиновна, ну скажите, кто у нас доволен? Вы недовольны

(она имела в виду интеллигенцию), крестьяне недовольны, рабочие недовольны, служащие недовольны…

Кто же доволен? Партийцы?” Она была простодушна, эта няня, приехавшая в столицу из

Московской области. Пожалуй, не менее простодушна была и Надежда

Исааковна, мать Лены, но только ее простодушие было направлено в обратную сторону. Как и многие советские люди, она старалась не верить тому ужасу, который происходил кругом, рядом… Это обнаружилось, когда Лена рассказала о письме, полученном из лагеря от одной из ее товарок. Несчастная актриса писала, что на ее лице уже никогда не появится улыбка. Надежда Исааковна вспылила: “Ах, это красивая фраза!” Возник шумный спор между матерью и дочерью, как всегда, в повышенных тонах, но не враждебных. Они кричали, причем Елена прекрасным поставленным голосом.

Мой отец старался не понимать сущности происходящего – полного перерождения той системы, которой он сознательно и идейно служил с 1918 года, хотя и был беспартийным. Помню, он был ошеломлен моей репликой по поводу выступления

Сталина, очевидно на XVIII съезде партии. Я обратила внимание на фразу генсека о немцах, в которой сквозила какая-то новая интонация. “А у нас будет союз с

Германией”, – сказала я. Папа был поражен. Больше того, он был оскорблен. Но его реакция не была уже такой острой, как пять лет назад, когда я сказала, что Кирова убили свои. У папы уже не было сил противиться моей ереси.

Однако пока не арестовали Дину и Лялю, он допускал, что обвинения в адрес

“врагов народа” могли быть справедливыми.

И это в то время, когда “в воздухе чувствовался треск раскалываемых черепов”, по слову Николая Ивановича Харджиева, и “люди стали похожи на червей в банке”.

Николай Николаевич Пунин сказал тогда впавшим в апатию друзьям: