Вячеслав Репин - Халкидонский догмат. Повесть

— Современные, российские?.. Вы читаете эту муть?! ― продолжал я возмущаться, вдруг осознав, что вряд ли смогу признаться ей в том, что и сам соглашаюсь печатать свои опусы, если предлагают, в тех же толстых российских журналах.

— Да, современные. А вы всё это, конечно, презираете…

Я разводил руками, оскорблено бормотал, что, к сожалению, не могу не читать, заставляю себя, но чаще всего просто просматриваю текст по диагонали, заставляя себе следить за тем, что творится на белом свете, чтобы не выглядеть совсем отставшим от жизни.

— Теперь едва ли не всё написано хуже, банальнее, это правильно… Потому что мы слишком хорошо знаем, о чем идет речь, и сразу угадываем фальшь, ― Валентина как будто всё еще пыталась меня в чем-то разубедить. ― Ведь мы живем в том же временном измерении. Мне кажется, нужно делать скидку на время. Старые, многократно переизданные книги, тот же Тургенев или Толстой, лучше отшлифованы, потому что много раз были отредактированы, и не только самими авторами, еще при жизни. Поэтому и возникает такое ощущение, что у них чувство меры развито лучше, чем у нас. Но это иллюзия… Однажды, помню, листала журналы начала века и удивлялась, как всё сыро написано и о какой ерунде тогда писали.

— Смелое мнение, ― сказал я и, снова переполняясь эмоциями, остановился посреди тротуара. ― Слышали бы вас мои знакомые редактора… из московских журналов! Проклинающие свою работу и свои журналы!

— Тот, кто живет по правилам своего времени, всегда прав, даже если в чем-то ошибается, ― доконала меня Валентина.

— Хорошо, если на то пошло, русский язык… в нем вообще есть что-то особое, когда на нем пишешь, ― сказал я. ― В отличие от французского, английского и даже немецкого, он как-то легко придает стилю что-то затрапезное… А когда начинаешь с этим бороться, заносит в другую сторону. Письмо тут же начинает отдавать каким-то чистоплюйством. Что хуже?

— Нет ничего хуже литературного занудства, ― помедлив, сказала она.

— Да, но когда начинаешь с ним бороться, по-русски это получается грубо. Вот даже сейчас, когда я всё это говорю, всё сказанное вроде бы понятно, а стоит написать, получится тяп-ляп. Та же мысль будет как бы слишком жирно написанной, понимаете?

— Жирно?

— Да… жирно.

— Поэтому Достоевский… немного затрапезный? ― с недоверием уточнила она.

— Думаю, что да. Хотя…

Посмотрев друг на друга, мы рассмеялись, понимая, что теоретизировать дальше уже просто нелепо…

До итальянского ресторана мы так и не дошли. На одной из улочек мы наткнулись на крохотную забегаловку с вывеской «ливанские деликатесы», из дверей которой распространялись такие запахи, что пройти мимо было невозможно.

В округлой застекленной витрине был выставлен довольно скромный выбор закусок ― салаты, холодные блюда из баклажанов и прочее. Чернявый ливанец с каким-то подчеркнутым удовольствием стал расписывать свой «ассортимент», так он и выразился. Перед таким усердием тоже трудно было устоять.

Мы расположились за единственным столиком и уже через минуту с аппетитом уплетали холодные баклажаны, лепешки с мясной начинкой, наподобие шаурмы, поливая всю эту экзотическую снедь белым острым соусом, а затем заказали еще по порции. После такой трапезы ни о каком итальянском ресторане речи быть уже не могло.

— Ну а теперь… куда же вас сводить? ― раздумывал я. ― Я не умею показывать город… Не знаю, что показывать. Вроде бы всё всем известно…

— Вино здесь есть какое-нибудь? ― помедлив, спросила она. ― Потом мы можем… поехать к вам, если вы не против.

Смысл ее слов дошел до меня не сразу. А когда дошел, я заказал бутылку бордо. Но не успел ливанец ее откупорить, как мы решили расплатиться.

Испачкавшись в собственной крови, Валентина вылезла из-под одеяла, и я тут же поклялся себе, что никогда больше со мной ничего подобного не произойдет. У нее были месячные. Она поздно это поняла.

Закутавшись в простынь, она забралась в мое рабочее кресло у окна и попросила стакан воды. Она сидела поджав под себя ногу и обняв колено, не прикасаясь к забытому на столе стакану, глядя в распахнутое окно и покусывая кончик локона своих волос. Я смотрел туда же, в полумрак ночного города, откуда тянуло свежестью.

В происходящем не было ничего распутного, я чувствовал это всеми фибрами своей души. Но в то же время я отчетливо понимал, что сам того не ожидая, я изменил своей свободе, каким-то своим давним принципам и еще чему-то такому, чему я даже не знал названия. Меня терзали мелочные сомнения, усугубляемые эгоистическими соображениями, — именно это и отравляло душу больше всего. К осознанию отступничества (да от чего именно?) примешивалось совершенно ясное понимание, что я не устоял перед искушением.