Вячеслав Репин: Халкидонский догмат. Повесть

Мы задержались перед букинистической лавкой, несмотря на поздний час всё еще открытой, которая, будто хитроумная ловушка, притягивала к себе праздношатающихся, вроде нас. Горстки прохожих так и липли к вынесенным на тротуар корзинам с потрепанной макулатурой. Что можно выбрать из этой пыльной кучи?

Как только мы зашагали дальше, Валентина начала расспрашивать меня о книгах, о литературной жизни. Ей вдруг хотелось услышать мнение «профессионала». До меня сразу даже не дошло, шутит она или всерьез считает, что эти понятия имеют для меня какое-то значение. Ее интересовала современная литература, русская в особенности.

Мне никого не хотелось хвалить. Превозносить всех этих парвеню от литературы, и новых и старых, более-менее талантливых и более-менее бездарных? Да за что? Хотелось, напротив, всё ниспровергать. Так случалось каждый раз, когда у меня были какие-нибудь неприятности или просто творческий застой. Конечно, это было и глупо, и несправедливо. Но как можно было кого-то превозносить в глазах Валентины?

Не добившись от меня ничего вразумительного, она тоже стала перемывать косточки светилам русской словесности, о которых принято говорить, чтобы поддержать разговор и когда уже не знаешь толком, что и кто пишет в наше время. Я, конечно, догадывался, что говорит она всё это из солидарности со мной, из солидарности с моей предвзятостью. Поэтому облегчения не испытывал.

— Бунин ― добрый, но слабовольный, увлекающийся человек. А какой бабник!.. Достоевский ― разночинец.., ― развивала она свою мысль. ― Если кто-то его и восхваляет, то просто от страха, по-моему… Его побаиваются как… Представьте, что к вам заявляется человек, который уже однажды вас шантажировал и своего добился… Причем угрожает вам самой правдой… Вот и весь Достоевский… Джойс ― графоман, что бы ни говорили. Когда пытаюсь его читать, у меня такое чувство, что выбираю камешки из гречневой крупы или учусь вязать свитер… Прямо как в детстве, когда мечтала подарить маме кофточку на день рождения и неделями сидела со спицами.

— Как вы талантливо обо всем говорите.., ― не выдержал я. ― Но послушайте… Ведь так нельзя!

Глядя на меня в упор, она посмеивалась: дескать, как хотите, заблуждайтесь, если вам нравится, но не требуйте того же от других.

Я принялся рассуждать о немецкой литературе, в которой вроде бы разбирался, и нес какую-то чепуху о «романтиках», о послевоенном немецком постмодернизме. Но и здесь меня поджидало фиаско. Герман Гессе казался ей сентиментальным, к тому же был никудышным стилистом; она учила когда-то немецкий и основные романы Гессе прочитала в подлиннике. Томас Манн, при всей его болезненно обостренной наблюдательности, со всем его словесным голодом, который иногда особенно остро испытывают люди невменяемые, казался ей не просто напыщенным, а обыкновенным мещанином, каковым, видимо, и был до мозга костей, благо умудрился жениться на состоятельной наследнице, вот и разбирался как никто в курортах, в ридикюлях, в родословной новоиспеченной аристократии…

— Что же вы тогда читаете? ― спросил я с опаской и даже замедлил шаг. ― Только женские журналы, что ли?

— Ну почему… Я многое читаю с удовольствием… Толстой нравится, Аксаков, Лесков…

— Нет-нет, так нельзя! Так вас далеко занесет.., ― возмутился я. ― Чем Толстой лучше Достоевского? Или вы совсем тургеневский персонаж…

— Вы хотите сказать — тургеневская барышня?.. Нет, с Лизой Калитиной у меня мало общего. Тургенев с его дворянскими гнездами несовременен. Ему, как и Бунину, присуще… любование породой и даже, по-моему, слащавость. Но слащавость ― это вообще такая черта… Она часто встречается у хороших русских писателей. А типичный представитель современного мира ― это метис… Да-да, метис, смесь всего… Поэтому сегодня всё это устарело. У-ста-ре-ло, ― по слогам выговорила она, подводя под сказанным жирную черту. ― Всё это не отвечает духу времени, вот и все.

— Представляю, что бы вы обо мне сказали, если бы вам попал в руки мой опус, — помолчав, заметил я.

— Я в общем говорю. Писатель-современник ― это совсем другое…

— Да в чем же разница? Он что, права имеет какие-то особые? Вроде больного или недоразвитого?.. А что если время и забвение просто еще не успело отсеять из общей кучи случайный мусор? — вопрошал я.

— Современники более ранимы. Потому что более уязвимы… Дома я читаю журналы… у нас дома, у родителей, была традиция, выписывать толстые журналы… и попадаются неплохие вещи.