Вячеслав Репин: Халкидонский догмат. Повесть

С утра я собрал чемодан и уехал в город. Тайком от Валентины я решил переоформить дачу на нее и Серафима. Оформить бумаги в течение дня не получалось. С видом человека честного и неподкупного я вручил нотариусу взятку, поручил товарищу завершить волокиту с оформлением дома в мое отсутствие и на следующее утро улетел во Францию, сам не зная, зачем ― начинать жизнь сначала или уже с конца…

Довольно удивительно бывает констатировать, как с возрастом меняется отношение ко всему. Не только к происходящему вокруг, но и к прошлому, к собственной биографии. Чего не скажешь о причинно-следственных связях, которые лежат в основе метаморфоз. Невидимые нити времени постоянны, непрерывны, и им подчиняется всё, подчиняется столь же неминуемо, как падающий камень закону всемирного тяготения.

Кому не кажется в юности, что всё в жизни зависит от одних желаний, достаточно захотеть чего-то по-настоящему? Но не пройдет и нескольких лет, как начинаешь замечать, что гораздо больше всё подчиняется воле не твоей собственной, а воле обстоятельств. Очень многое вдруг зависит от встреч с людьми, с которыми сводит жизнь. Влияние других дает импульс иногда на годы. И жизнь, к счастью, сполна одаривает этим в молодости кого угодно.

Затем грядет период сомнений. В большинстве случаев они оказываются кстати, потому что заставляют задуматься над главным. Но только если не переборщить. И если в нужный момент удается защитить себя от коррозийного эффекта таких вопросов — о главном. Ведь даже в сомнениях можно, оказывается, усомниться…

Ну а дальше, вопреки ожиданиям, вариации множатся еще быстрее. Кто-то, разуверившись во всем на свете, добывает смысл жизни в повседневности, как на каких-то копях, и таких наверное большинство. Кто-то другой ищет ответы на вопросы бытия в невидимом горнем мире. И вот он-то наверное счастливчик. А кто-то еще, раньше других ощутивший предел всему личностному, буквально обречен впасть в отчаяние и раньше времени вынужден дистанцироваться от «мира реальных вещей». Такому человеку позавидовать трудно.

Но почему-то у всех рано или поздно возникает чувство, и некоторых оно не покидает до конца дней, что жизнью всё-таки правят не они сами. Признать это, смириться с этим фактом требует, казалось бы, само житейское здравомыслие. Но увы, с этим жить ничуть не легче…

Однажды по дороге из Парижа в Москву.., — это было уже гораздо-гораздо позднее.., — я купил недорогой билет с пересадкой во Франкфурте-на-Майне. Аэропорт огромный. В нем легко потеряться, легко перепутать симметрично расположенные, одноликие терминалы. Что и произошло. Я едва успел к закрытию посадочного гейта. Место в полупустом аэробусе мне досталось рядом с пожилой, приветливой дамой. Нас разделяло пустое кресло и не один десяток лет возрастной разницы.

Когда самолет взлетел и внутри стало светло и солнечно, я начал чистить апельсин, — дабы не соблазняться нездоровой самолетной пищей, я держал тогда за правило брать с собой в дорогу один-два апельсина, — и один запах апельсина не мог не привлечь внимания. Половину я предложил соседке по ряду. Она вежливо отказалась. Между нами завязался разговор, сначала по-немецки, а затем по-французски. Оказалось, что в шестидесятые годы она жила в Париже.

Проводя какую-то неожиданную параллель, она полушутя‒полувсерьез стала рассказать, что Париж в те годы был совсем не таким, как сегодня. Например, у женщин водилась мода ходить по улице грудью вперед. Из подражания Бриджит Бардо, конечно. Менее броские формы, которые отличают женщин северного типа, в то время как-то не смотрелись… Она имела в виду себя? Не знала, как дать понять, что, несмотря на свои годы, по-прежнему благоволит сильному полу? Нас разделял, видимо, слишком большой возрастной барьер. Но к разговору этот тон скорее располагал.

Я поделился своим мнением на этот счет. По моим наблюдениям, сегодняшнее зацикливание некоторых на укрупненном бюсте и соответствующих протезах, объясняется, недостатком материнской любви, — так я всегда и считал. Явление характерное не только для некоторых социальных и этнических слоев общества, но и для целых стран. Франция не является исключением.

Качая в ответ головой, соседка задумчиво улыбалась…

Она оказалась финкой и носила аристократическую немецкую фамилию с приставкой «фон». Бабушка ее воспитывалась когда-то в Баку, в филиале Смольного института. И чем дальше, тем больше я слышал удивительного. Много лет назад поселившись в Германии, в Гейдельберге, она писала сказки для своих внучек. Причем на шведском языке. Хочется почему-то думать, что сказки из-под ее пера выходили замечательные ― из тех, которые никто, скорее всего, не прочтет, или в лучшем случае через тридцать—сорок лет после смерти их автора, как это случилось когда-то с Мелвиллом и другими…