Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Лежа на кровати, я всматривался в нависающие дубовые сваи отвесного потолка, почему-то прокручивал в голове эпизоды из своей жизни на рю Муффтар, вслушивался в шум прибоя, который волнообразно нарастал, опять и опять стихал, уносимый ветром в сторону, и думал о том, что всё это уже когда-то было со мной. Казалось странным думать, что только теперь, после приключений с Анной, Франция вросла в меня какими-то новыми корнями. В ее уютной миниатюрности было что-то от комнатного банзая, который, при всей своей капризности, не нуждается в глубокой почве и распускает сень, симметричную корням, тем более широкую и живописную, чем мельче почвенный слов, в которую растение посажено.

Раздался стук в дверь. Кому я мог понадобиться? Я поднялся с кровати, прошел к входу и отодвинул допотопную щеколду.

На пороге стояла Анна. Да и кто это мог быть еще, кроме нее? В белой атласной пижаме, на которую она потратилась в соседнем магазинчике перед самым закрытием, вид у нее был свежий и неожиданно домашний.

— Не спишь еще? Можно?

Я посторонился. Она вошла. И в тот же миг я с опаской поймал себя на мысли, что и это когда-то со мной уже случалось.

— Не спится, ― вздохнула она, пристраиваясь в тесном кресле, заваленном одеждой. ― Тоже бодрствуешь? ― Обняв себя за плечи, она остановила на мне загадочный взгляд, достала из нагрудного кармашка пижамы сигареты, а из бокового плоскую бутылку. ― Хочешь?

Я взял бутылку, приложился к горлышку и пошире открыл окно, чтобы она спокойно могла курить.

Она отпила глоток после меня и сильно поморщилась. Мельком встретившись взглядами, мы некоторое время молчали, стараясь пересилить внезапно охватившую нас неловкость.

— Ты о чем-то хотела меня попросить, ― напомнил я, ― то есть Джон…

— Сейчас? Нет, я не в состоянии.

Гул прибоя за окошком опять стал нарастать.

— Я могу остаться на ночь? ― спросила она, не глядя на меня. ― В этой комнате?

— Мне придется спать в кресле, в котором ты сидишь, ― помолчав, ответил я.

Не отваживаясь поднять на меня глаза, она безмолвно трепала пальцами край пижамы.

— Однажды мы уже выясняли отношения, ― добавил я, пытаясь тактично напомнить ей об аналогичном случае, когда однажды, повздорив с мужем, она напросилась ночевать ко мне на площадь Иордана. ― Получилось очень глупо, если помнишь. Сейчас и подавно.

— Что подавно? ― Она взглянула на меня с каким-то упрямством.

— Для меня всё это слишком нереально, ― выдал я первое, что пришло на ум, силясь не проронить чего-нибудь обидного. ― Мне кажется, что если я окунусь в это новое измерение, я в нем и останусь… Останусь болтаться в невесомости, подвешенным. Жить нужно в реальном мире.

— Не понимаю… Я, что ли, нереальна? Или вообще?

— Я даже не знаю, как это объяснить… Я слишком серьезно отношусь к нему. К Джону. По-прежнему. Его образ для меня неприкосновенен. Тем более сейчас. И потом, я с детства страдал нехваткой легкомыслия, ― стал я оправдываться, ― без которого…

— Ах, ты об этом… ― она громко перевела дух. ― Боже мой, как глупо! Я не это имела в виду… Просто страшно там одной. Такое чувство, что он сидит в углу и смотрит.

— Кто он?

— Да Джинн. Кто же еще?!

Она встала, поставила фляжку с коньяком на столике, просеменила босыми ногами к двери и, прежде чем исчезнуть, обронила:

— Спокойной ночи.

Минут через пять я решил всё же проведать ее. Хотелось загладить свою оплошность. Я постучал к Анне в номер, но она не открывала. Из-за двери доносились приглушенные всхлипывания.

Вернувшись в свой скворечник, я вспомнил про книгу, доставшуюся мне в кафе, извлек ее из кармана куртки и завалился с ней в постель, в этот миг еще не подозревая, какую встряску мне предстояло пережить.

Вдоль и поперек перелистав аккуратно изданный томик ― на экземпляре был проставлен №2, ― я пробежал глазами по вступительным строчкам, взглянул на последнюю страницу и пришел к выводу, что придраться не к чему. В глаза бросалась какая-то выпирающая наружу изысканность, исходившая, собственно говоря, не от содержания ― в него я пока не вникал, ― а от слога, от ритма письма. Выдержанная и отмеренная, словно метрономом, фраза выстраивалась плотной очередью. Я давно не читал по-английски серьезных текстов, язык Хэддла требовал усилий. Впрочем, усилий требовала и сама адаптация к его книжному голосу. При чтении опусов Джона в оригинале слух мне всегда резал некоторый фальцет, который я не мог не улавливать, слыша в голове его живую речь.