Вячеслав Репин - Антигония. Роман

Теперь бросалось в глаза и другое. Ткань текста отдавала чем-то изотропным, как мне чудилось. Сюжет ― история копииста Ху ― существовал как бы сам по себе, в другой плоскости. Перечитывать страницы можно было вдоль и попрек, либо подряд, либо выборочно, не следя за развитием фабулы. Текст всё равно не приедался. Он вливался легко, как вкусная свежая вода.

Я полистал еще, и глаза уткнулись в следующие строки:

«Все, к чему ни прикасались бы мои руки, тут же рассыпалось как труха, как песок. Всё просыпалось сквозь пальцы… убывало, таяло, превращалось в ничто… Странно констатировать это сегодня, когда всё уже позади. Но так было с тех пор, как я себя помню… Так происходило с мыслями, с чувствами, с окружающим миром, с прошлым, с нью-хэмпширской природой, с женским полом… Со всем тем, что я хоть как-то умел ценить в тот или иной период моей жизни… Мир зрел быстрее, чем я. Плоть его не сгущалась, не отвердевала, не окаменевала, а разрыхлялась, стремилась к распаду… Внешнее астрономическое время, если предположить, что оно вообще существует, текло быстрее, чем то, которое я ощущал внутри себя… И я не помню минуты, секунды за всю свою сознательную жизнь, чтобы я этого не чувствовал, чтобы я не ощущал внутри себя зияния бездонной ямы. Смотреть в нее бывало жутко. И в то же время она манила к себе, всасывала в себя с какой-то неведомой и неодолимой силой… Вся моя жизнь ушла на противление этой силе. Мне самому это кажется сегодня полнейшей загадкой…»

Звучало искренне, но как-то слишком витиевато. О смысле можно было только догадываться. Я стал листать дальше, пока глаза сами не уцепились за другие строки:

«Именно благодаря своему заурядному опыту грешника я и пришел к пониманию того, что слово ― высшая форма бытия. Выше этого нет ничего в нашем земном мире. Слово ― божественный инструмент, при помощи которого можно изваять что угодно ― день, ночь, рай, ад, может быть, даже саму вечность, самого Творца неба и земли, хотя и говорят, что Он неописуем. Но в это я сознательно запрещал себе верить, чувствуя дух свой не доросшим до таких истин, неабсолютным…»

Я стал листать дальше. Глаза остановились на следующем:

«У Дэйзи были месячные. Это всегда протекало мучительно для нас обоих… настолько мучительно, что, взвесив все за и против, я не мог себе представить, как вынесу эту пытку в очередной раз. Несколько дней полного ада?! Упаси боже! В прошлый раз мы едва не перестреляли друг друга… И вдруг меня осенило: парижский заказчик уже два месяца дожидался от меня ответа. Достаточно было сообщить, когда я хочу приехать, и он купит мне билет… Но нет! Мне хотелось не просто встряски, а чего-то настоящего… И я подумал о рыбалке ― там же, во Франции…

Я позвонил в Париж. Мне сказали, что он уехал в Москву. В Москве была ночь, но я не мог отложить звонок до утра и набрал номер. К моему удивлению, мне в два счета удалось его разыскать, а затем и убедить… тоже в два счета… убедить в том, что в Бретани нас ждет самый большой прилив века… что такую рыбалку нельзя пропустить… хотя я прекрасно знал, что прилив с коэффициентом в 119, действительно самый большой в этом столетии, будет только через два года…

Наивная душа, он принялся втолковывать мне, что в такие большие приливы не рыбачат… Но я настаивал… И он естественно сдался. Мы договорились о встрече в Париже…»

Тут же предлагался портрет самого героя ― наивной души . Процесс узнавания мучителен наверное по определению, потому что заставляет посмотреть на себя глазами постороннего человека. Аналогично обескураживающее и щекотливо-знакомое чувство, родственное разочарованию, испытываешь, пожалуй, в момент примерки старенького костюма, вышедшего из моды и десять лет провисевшего в шкафу, когда вдруг лицезришь в зеркало заморыша, не способного заработать на более приличное одеяние. С этого места я вчитывался в Хэддлов опус, наиболее автобиографичный из всего им написанного — и в этом уже не было сомнения, ― с нарастающим напряжением.

«С утра до ночи мой друг чесал языком о рыболовстве, о чебаках, хватавших на кузнечика, за которыми он носился вприпрыжку с сачком по степи, разгоняя по норам сусликов, об Иртыше, вода в котором кишела рыбой, километровую ширь которого на закате переплывали гулящие коровы, а на обрывистых берегах по ночам мерцали, двоясь, волчьи глаза, и невесть о чем еще… Понимал ли он, в самом-то деле, за каким лешим я притащился в такую даль?! С наступлением темноты, после третьей или четвертой рюмки дрянного пойла ― я покупал коньяк втридорога, мотаясь за ним в ближайшее кафе, ― атмосфера кое-как разрядилась… Он больше не рассуждал о рыбалке и о смысле жизни… но стал вдруг рвать на себе рубашку, решив доказать мне, прибегая к простой арифметике, что русских сегодня не понимают, что они не заслуживают той участи, которую им уготовила мировая история… Народ, мол, хоть и поналомавший дров, способный отмочить что угодно, но всё же чистый, талантливый, а то и самый праведный на земле… В приступе патриотизма он клялся и божился, что клевета, обрушившаяся на голову его соплеменников и сами невзгоды ― не более чем происки «заговора» черных сил, заправляющих делами нашей Вселенной… Каких именно сил и чем они заправляют ― он не мог объяснить и лишь упирал в меня свои голубые глаза, прозрачные и немного дикарские, как у героя известного кинофильма про улетающих журавлей, благодаря которому никто из нас по сей день не решается, слушая весь этот вздор, встать и уйти, от души шарахнув дверью…