Эмма Клайн - Девочки

Девочка притихла, видя, что у Нико начался припадок, он вырвался из рук у матери и теперь бился головой об пол.

— Малыш, — громче забубнила Руз, — не надо, не надо, не надо. — Но Нико не останавливался, от удовольствия глаза у него потемнели, стали как пуговки. — Господи!

Хелен расхохоталась — странным смехом, который долго висел в воздухе, а я не знала, что делать. Я вспомнила беспомощную панику, которая иногда охватывала меня, когда я сидела с детьми, — когда до меня вдруг доходило, что это не мой ребенок и я ничего не могу с ним поделать, и, похоже, остолбеневшая Руз испугалась как раз поэтому. Она как будто ждала, что вот-вот придет настоящая мать Нико и все уладит. Нико, весь красный, долбил головой по полу. Орал, но тут на веранде послышались шаги — пришел Расселл, — и на всех лицах проступила жизнь.

— Что тут такое? — спросил Расселл.

На нем была старая рубаха Митча, с вышитыми кроваво-красными розами на воротнике. Босой, насквозь промокший от дождя.

— Это ты у Руз спроси, — прочирикала Хелен. — Это ее ребенок.

Руз что-то пробормотала, к концу захлебнувшись в словах, но Расселл не стал отвечать в ее духе. Он говорил спокойно, будто круг очерчивал вокруг плачущего ребенка, растерявшейся матери.

— Расслабься, — нараспев сказал Расселл.

Он не подпускал к себе чужую печаль, нервозность в комнате рассеялась от одного его взгляда. Даже Нико насторожился, его припадок утратил живость, он будто превратился в собственного дублера.

— Дружок, — сказал Расселл, — иди сюда, поговори со мной.

Нико глянул на мать, но та беспомощно смотрела на Расселла. Нико выпятил губу, гадая, как поступить.

Расселл так и стоял в дверях, не гнулся в три погибели, пуская слюни, как многие взрослые при виде детей, и Нико утих, только изредка похныкивал. Он еще раз глянул на мать, потом на Расселла и наконец подбежал к Расселлу и позволил взять себя на руки.

— Вот так, дружок, — сказал Расселл, Нико повис у него на шее.

Помню, так странно было видеть, как у Расселла меняется лицо, когда он говорит с мальчиком. Все черты делались ртутными, глуповатыми и дурашливыми, как у клоуна, а вот голос оставался спокойным. Это он умел. Перекроить себя, чтобы подстроиться под человека, как вода, которая принимает форму любого сосуда. Он мог быть сразу всем. Человеком, который вворачивал в меня пальцы. Человеком, которому все доставалось даром. Человеком, который трахал Сюзанну нежно, а иногда — не очень. Человеком, который шептался с маленьким мальчиком, щекоча дыханием его ухо.

Я не слышала, что говорил Расселл, но Нико прекратил рыдать. Лицо у него было восторженное, мокрое: казалось, он рад, что кто-то просто взял его на руки.

Одиннадцатилетняя Кэролайн, двоюродная сестра Хелен, сбежала из дома какое-то время назад. Она жила в Хейт-Эшбери [8] Район в Сан-Франциско, в конце 1960-х из престижного квартала превратился в коммуну хиппи. , но там полицейские теперь вязали всех подряд, и она автостопом добралась до ранчо. Всех вещей у нее было — сумочка воловьей кожи и облезлая лисья шуба, которую она поглаживала с наигранной нежностью, словно не хотела, чтобы кто-нибудь понял, как она ее на самом деле любит.

Ранчо находилось не так уж далеко от Сан-Франциско, но мы редко туда ездили. Я была там всего один раз, вместе с Сюзанной, нужно было забрать полкило травы из дома, который она в шутку называла Русским Посольством. Наверное, какие-нибудь приятели Гая, из его прежней тусовки сатанистов. Входная дверь была выкрашена в смоляно-черный цвет. Сюзанна, заметив мое смущение, взяла меня под руку.

— Мрачняк, да? — сказала она. — Я в первый раз то же самое подумала.

Она притянула меня к себе, и мы стукнулись бедрами. Эти проявления доброты не переставали меня ошеломлять.

Потом мы поднялись на Хиппи-Хилл. Там было серо и дождливо и никого не было, только ковыляли живые мертвецы-наркоманы. Я изо всех сил старалась словить вибрации, выжать их из воздуха, но безуспешно — и с облегчением бросила поиски скрытых смыслов, когда Сюзанна рассмеялась.

— Господи, — сказала она, — да тут помойка.

И мы вернулись в парк, где с эвкалиптовых листьев звучно стекал туман.

Я почти все дни проводила на ранчо, а домой забегала, только чтобы по-быстрому переодеться или оставить матери записку. Записки я подписывала “Твоя любящая дочь”. Потакала раздутой любви, которой нашлось место, когда исчезла я.

Я знала, что постепенно меняюсь, недели на ранчо прошлись по мне жесткой губкой. Волосы посеклись и выгорели на солнце, даже после мытья от них припахивало сигаретным дымом. Большая часть моей одежды перекочевала на ранчо, превратившись в наряды, которые даже я сама перестала узнавать: Хелен, например, теперь паясничала в моей блузке с манишкой, когда-то я над ней тряслась, а теперь она была дырявая и в пятнах от персикового сока. Я одевалась, как Сюзанна, в небрежное что попало, выхваченное из общих куч, в одежду, обрывочность которой так и кричала о враждебности к большому миру. Как-то раз мы с Сюзанной зашли в “Хоум маркет”, на Сюзанне был верх от бикини и обрезанные из джинсов шорты, и остальные покупатели, распаляясь от возмущения, сверлили нас взглядами — поначалу искоса, а потом и в упор. Мы хохотали — безумно, безостановочно фыркали, словно знали какой-то невероятный секрет, да мы и вправду его знали. Женщина, чуть не вскрикнув от неожиданности и отвращения, вцепилась в руку дочери: она не понимала, что ненависть делает нас сильнее.