Эмма Клайн - Девочки

Я попросила у Тедди попить. Думала, он принесет мне лимонада или газировки, да чего угодно, но не того, что было в стакане, который он протянул мне трясущейся рукой.

— Салфетка нужна? — спросил он.

— Не-а.

Его напряженное внимание было похоже на прожектор, я даже слегка рассмеялась. Я только-только начала привыкать к тому, что на меня смотрят. Я сделала большой глоток. В стакане была водка, чуть помутневшая от пары капель апельсинового сока. Я закашлялась.

— Родители разрешают тебе пить? — спросила я, вытирая рот.

— Я сам себе все разрешаю, — ответил он гордо и в то же время неуверенно.

Глаза у него заблестели, видно было, как он прикидывает, что еще сказать. Так странно было смотреть, как не ты, а кто-то другой все просчитывает и нервничает из-за своего поведения. Вот так, интересно, Питер ко мне относился? С небольшим запасом терпения, с немного тревожным ощущением власти, которое ударяло в голову? Веснушчатое лицо Тедди — раскрасневшееся, услужливое. Он был всего-то на два года младше меня, но разрыв казался неодолимым. Я сделала еще один большой глоток, Тедди прокашлялся.

— У меня есть наркота, — сказал он. — Хочешь?

Тедди привел меня к себе в комнату, с надеждой смотрел, как я разглядываю его мальчишеские трофеи. Он явно выставил их напоказ, хотя там был один хлам: капитанские часы с замершими стрелками, сто лет как позаброшенный “Домашний муравейник”, кривой и заплесневелый. Хрупкий треугольничек — часть наконечника стрелы, банка с монетками, грязными и позеленевшими, как затонувшее сокровище. Раньше я бы начала шутить с Тедди. Спросила бы у него, где он раздобыл обломок наконечника, или рассказала бы, как однажды нашла целый, обсидиановое острие было таким острым, что можно порезаться. Но я чувствовала, что нужно оставаться высокомерной недотрогой, вести себя, как Сюзанна тогда в парке. Я уже начинала понимать, что чужое восхищение кое-чего от тебя требует. Что себя нужно лепить под него. Травка, которую Тедди вытащил из-под матраса, оказалась коричневым крошевом, такое и не покуришь, но он протянул мне пакетик с мрачным достоинством.

Я рассмеялась:

— Это грязь, что ли? Нет уж, спасибо.

Его это задело, он затолкал пакетик поглубже в карман. Я поняла, что это был его козырь и, как он думал, беспроигрышный. Долго ли он продержал его там, под матрасом, в ожидании удобного случая? Внезапно мне стало жаль Тедди — в полосатой рубашке, с обмякшим от грязи воротничком. Еще можно уйти, сказала я себе. Поставить опустевший стакан, небрежно поблагодарить, вернуться домой. Деньги можно раздобыть и другими способами. Но я не ушла. Он уселся на кровать и глядел на меня — растерянно, пристально, словно отвернись он, и чары рассеются и я исчезну.

— Хочешь, я достану нормальной травы? — спросила я. — Качество отличное. Я знаю тут одного мужика.

Он был так благодарен, что мне стало стыдно.

— Правда?

— Ну да.

Я поправила лямку купальника, он это заметил.

— У тебя деньги есть? — спросила я.

Он вытащил из кармана три мокрых, скомканных доллара и не раздумывая протянул их мне. Я деловито их припрятала. Стоило мне завладеть даже такой небольшой суммой, и во мне запылало навязчивое желание, стремление выяснить, сколько я стою. Меня будоражило это уравнение. Можно быть красивой, можно быть желанной и поэтому — можно иметь цену. Торговля, и ничего лишнего, мне это нравилось. А может, я уже начала подмечать это, общаясь с мужчинами, — какой-то оттенок неловкости, боязнь, что их надуют. Здесь, по крайней мере, и мне хоть что-то перепадет.

— А родители? — спросила я. — Они денег нигде не оставили?

Он быстро глянул на меня.

— Их ведь нет дома, — нетерпеливо вздохнула я. — Так что какая разница.

Тедди кашлянул. Пришел в себя.

— Ну да, — сказал он. — Сейчас поищу.

Тедди провел меня наверх, пес протопал за нами. Полутемная родительская спальня показалась мне и знакомой — на тумбочке стакан с затхлой водой, лакированный подносик с флакончиками духов, — и чужой. В углу обмякли отцовские брюки, в изножье кровати стояла банкетка. Я нервничала, видно было, что Тедди нервничает тоже. Было что-то неприличное в том, чтобы вот так, посреди бела дня, войти в спальню его родителей. Снаружи жаркое солнце расчерчивало жалюзи.

Тедди прошел в гардеробную, я пошла за ним. Если не отходить от него, не будет казаться, будто я сюда вломилась без спросу. Он встал на цыпочки, зашарил в стоявшей наверху коробке. Пока он там рылся, я раздергивала одежду, висевшую на фасонистых шелковых вешалках. Вещи матери. Блузки “в огурцах” и с огромными бантами, угрюмый, тесный твид. Все они казались театральными костюмами, безличными и не вполне реальными, пока я не потянула за рукав желтоватой блузки. У матери была точно такая же, и мне стало не по себе, знакомый золотой ярлычок I. Magnin показался упреком. Я выпустила рукав.