Денис Гуцко. - Без пути-следа

— Отсев, — повторяла она с отчаянием. — Отсев, отсев, понимаешь, какой-то идиотский отсев. Зачем, а? Что за слово вообще ненормальное? Ну — посев. А что такое от-сев? А? Правда — зачем этот отсев, ну, скажи? Идиотизм!

Ректор по прозвищу Правнук Мефистофеля был настроен против Люды. Он даже время спрашивал сочным громыхающим басом. Он сказал ей, прервав занятие: «Вы так собираетесь петь, милочка? Идите тогда в филармонию, они вас с радостью примут. Но приличное сопрано вы из себя никогда не выдавите, это я вам говорю».

Люда то и дело подходила к зеркалу, распускала косы, заплетала их потуже, чтобы не пушились. Через минуту они все равно становились похожи на пучок черных пружинок, и она распускала и заплетала их снова.

— Я слова плохо помню.

— Да перестань метаться.

— Не перестану.

— Только энергию растратишь.

— А если я ее не растрачу, я опять возьму на тон выше. Выше, черт побери. Он меня сожрет. Забодает своими рожками. Я говорила тебе, что у него шишки на лысине, пеньки от рогов? Говорила, кажется. Тю, я забыла, говорила или нет?

— Говорила.

— Вот ты не веришь, а ты приходи посмотри. Посмотри.

Люся попросила его зайти к ней, «поотвлекать» от предстоящего экзамена — и он пришел, хоть и пришлось объяснять не произнесшей ни слова Марине природу их с Люсей отношений. Еще Люся просила пойти с ней, но этого он уже не мог. Его и самого жгло волнение. Он и сам готовился, собирался с духом. Мама уже предупреждена, собирается в путь, спрашивает совета, переехать ли ей насовсем или еще пожить в голодном унылом Тбилиси. Родители Марины в пути, будут завтра. Платье решили шить. Подходящего костюма нет ни в одном магазине. И как со всем управиться, совершенно непонятно.

Люся стала рассказывать о своем Петре Мефистофелевиче, о том, как он отчислил какого-то парня только за то, что увидел его играющим на скрипке в переходе, и было понятно, что рассказывать она собирается долго и подробно. Но Митя спешно засобирался, приврал о несданном зачете.

— Значит, вот ты какой друг, да? — Люда уперла руки в бедра. — С тонущего корабля, да? С тонущего?

— Люсь, ну, надо мне, не могу, извини. — Митя открыл дверь.

— Врун и предатель. Вот так!

Уже в дверях он обернулся.

— Вообще-то да? В общем, я женюсь. Но не завтра, конечно. Собирался потом сказать, официально? Я надеюсь, ты почтишь, так сказать?

У Люды словно что-то лопнуло в лице. Руки ее так и остались на бедрах, но стали невыразительны, мертвы, как руки манекена. Никакого экзамена по вокалу. В один миг она была наполнена совсем другим. Митю испугала эта внезапная перемена. Но Люда мотнула головой, словно сбрасывая с себя что-то, сказала:

— А вроде не собирался?

— Да, так неожиданно все. Сам обалдел. Придешь на свадьбу? Слушай, хочу, чтобы ты моим дружком была.

— Что? Как я буду твоим дружком? Я ж это, того? не того пола?

— Почему нет? Я и Марине сказал. А чтоб не спрашивали, я заранее всем объясню. Если ты мой лучший друг! Почему нельзя?

— Ладно, Мить, беги. Дай тебе волю, ты мне мужские признаки пришьешь, чтобы ни у кого уже вопросов не возникало.

— Я побегу, ладно?

— Беги, Мить.

Весь тот день, когда Люся должна была сдавать экзамен, он провел с Мариной. Они заперлись в ее комнате и целовались до одурения, до синевы на губах. Они чуть не сделали это — Митя замешкался, не сумев вовремя расстегнуть ремень, долго дергал, был вынужден сесть и своей копотливой возней извел на нет весь запал. Так что Митя решил еще потянуть удовольствие и, шепнув Марине: «Вечером», ушел в свою комнату. Вскоре у него заломило спину, и состояние было такое, будто толкал в гору вагон. К вечеру он рассыпался. Казалось, шагнешь, а ноги-то и нет, лишь горка песка в туфле — так и высыплешься весь. А в ушах трагическим шепотом звучало это его многообещающее «вечером».

И тогда он вспомнил, что нужно проведать Люду: у нее же экзамен.

— Совсем забыл, — оправдывался он перед Мариной. — Забыл совершенно. Я должен к ней съездить, я не могу не съездить к ней.

Через весь город, гордясь собственным благородством, Митя отправился к Люсе. Поднявшись на ее этаж, еще на веранде он услышал нечто странное. Митя пошел по знакомому лабиринту коридоров. Возле одной из дверей на сундуке сидели двое. Курили. Один кивнул.

— О Люська твоя дает!

Со стороны Люсиной комнаты, выведенное насыщенным академическим сопрано, доносилось: «Русская водка, что ты натворила».

Люся сидела на полу, закинув локти на диван. Между ног ее стояли полупустая бутылка водки и открытая банка магазинного компота. Селедка и черный хлеб, не тронутые, лежали рядом на развернутых нотах.