Тоби Литт - Песни мертвых детей

— Разве я тебе не говорил всегда задерживать дыхание? — спросил его отец. — Разве я тебе не говорил резко выдохнуть, когда касаешься воды?

Эндрю не мог не припомнить, когда и где отец дал ему этот совет. Это случилось во время семейного праздника в прошлом августе, на побережье, в Корнуолле. Они с отцом катались на высоких волнах День был воплощением корнуоллского лета: ясный, ветреный, бодрящий, с волнением на море. Налетающая волна подхватывала Эндрю, подхватывала и переворачивала, выдергивая из-под него дно. Не успев вдохнуть, Эндрю уже вертелся в самом центре волны, чувствуя, что находится в полной власти каприза стихии. Если вода решит похоронить его навсегда в своей синеве, она это сделает. Перевернувшись пару раз в воде, пальцами ощутив щекотку обратного потока — то ли русалочью, то ли бабушкину ласку, — Эндрю почувствовал себя игрушкой в лапах моря. Но океан не интересовали ни игры, ни забавы, ни что-либо еще. Вода была просто водой, которая вела себя так, как должна вести вода, подчиняясь исключительно силе тяготения, — она толкала, дергала и тянула. По счастью, еще одни подводный кувырок вытолкнул Эндрю из стены белой пены. Его выкинуло головой вперед на гальку, на берег. Вслед откатная волна швырнула еще несколько маленьких камешков. Следующая волна отбросила его еще дальше от воды, к бегуще-ревущей матери, словно безмолвно говоря: пошел вон.

Нам очень быстро стало ясно, что с Эндрю все в порядке. Бледная кожа и удушающий кашель, возможно, и указывали на неминуемую кончину, им мы-то чувствовали его присутствие. И через пару минут Эндрю открыл глаза. А Лучший отец трогательно опустился подле него на колени.

— Да ладно тебе, — сказал он, — хватит.

А еще он сказал:

— Кончай валять дурака.

И один раз, всего лишь раз он прошептал:

— Крошка Ру.

Мы знали, что Крошка Ру — древнее, почти доисторическое прозвище нашего друга, нашего вожака. Оно относилось к тому времени, когда Эндрю не умел выговаривать свое имя. Отец Эндрю уже много лет не называл сына Крошкой Ру. Мы поняли, что он хочет сказать. Мы увидели, как ужасно-ужасно он его любит. Настолько ужасно, что отказывал себе в величайшем наслаждении, в наслаждении выплескивать любовь.

Эндрю был нашим вожаком. Он был вожаком, потому что был сильным. Отказ его отца от любви, от проявлений любви, — верный признак непомерной любви — означал самую огромную силу, какую мы встречали в нашей жизни. Лишь позже мы в полной мере осознали это. (Те из нас, кто остался жив и еще способен что-либо сознавать.) А в те дни мы испытывали лишь благоговение, куда более сильное благоговение, чем перед преисподней, полицией, нашей директрисой или даже Советами.

Эндрю пришел в себя, сел, а затем и встал.

— Ты как, в порядке? — спросил Лучший отец.

— В порядке, — ответил Эндрю и согнулся, уперев ладони в коленные чашечки.

— Очень опрометчиво с твоей стороны так прыгать в воду, — сказал Лучший отец.

Вот в такие минуты отец Эндрю и умудрялся стать одним из нас. В отличие от прочих взрослых он признавал абсолютную необходимость лжи, когда случалось нечто такое, что могло вызвать всякие вопросы. Эта ложь должна была стать нашей ложью для всех остальных взрослых, для всех остальных придурков. Если нас спросят, мы скажем, что Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро. Лучшему отцу не было нужды добавлять: «Особенно не говори матери, что случилось на самом деле». Ясное дело, матерям никогда и ни в коем случае нельзя говорить, что случилось на самом деле. Этому мы от Лучшего отца научились. Матери просто не могут справиться с правдой. А кроме того наша преданность лжи не была локальной: нет, эта ложь, как и любая другая наша ложь, носила универсальный, вселенский характер.

Питер вел Архивы. (Мы хотели оставить точный и скрупулезный отчет о наших достижениях для историков, когда они проявят интерес — а они непременно проявят — к спасителям нации. И потому в каждого дня, на листах формата А4 в узкую линейку, Питер подробно описывал наши операции.) Запись этого дня была такой: «Эндрю опрометчиво прыгнул в Озеро, и Лучшему отцу, который случайно оказался поблизости, пришлось его спасать.» Даже Полу, когда его наконец выпустят из тюрьмы, мы расскажем эту ложь. Но каким-то чудом Пол почувствует, что эта ложь является ложью, хотя мы никак не намекнем ему на это. Ничто в нашем и тоне или в наших словах не будет указывать на обман. И все же Пол поймет, что произошло на самом деле. И если ему когда-нибудь придется сообщать кому-то эту универсальную ложь, он сделает это вполне осознанно. Ложь — одна из тех вещей, которая делала нашу Команду Командой.