Тоби Литт: Песни мертвых детей

Каждому ребенку следует хоть раз в жизни надышаться ароматом травы и сена, запахом срезанных стеблей. Такое запоминается навсегда. И, готовясь к дряхлому будущему, проводя инвентаризацию своих воспоминаний, они убедятся, что отдали должное своему детству, что они жили в нем и любили его.

Поцелуи, снова поцелуи и еще поцелуи, и наконец она вышла на улицу, сжимая в руке измятый пакет из оберточной бумаги, в котором лежали три лимона. В эти тяжкие минуты лимоны были ее главной опорой. Когда нет возможности опереться на сына или на мужа, на помощь всегда придет пакет из оберточной бумаги.

Все желания Мэтью на этом свете свелись к последнему желанию — сделать еще один вдох, только еще один маленький вдох, прежде чем он умрет. Но парализованное, умирающее, глупое-глупое тело не хотело позволить ему это. Он тонул в чудесном свежем воздухе августовского дня. Повсюду был кислород. Он чувствовал ветерок между пальцев. Но тело предало его. «Я такой глупый, — подумал он. — Я умираю».

Взрослым нравится, когда мы слабые. Они хотят, чтобы мы вели себя прилично. Но больше всего они хотят, чтобы мы были как они.

Выходя из спальни, я чувствовал, как Мэтью выскальзывает из меня. Он остался в спальне, и я если обернуться и заглянуть в комнату, то я его увижу — светловолосое размытое пятно, висящее в воздухе. Черно-белое смазанное фото.

На нижнем ящике картотечного шкафа в дальнем углу отцовского кабинета была пришлепнута бумажка с надписью «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО». Меня всегда изводило ненасытное любопытство, что скрывал мой отец. Он повесился накануне моего четырнадцатого дня рождения. На следующий день после похорон я незаметно проскользнул в его кабинет, отыскал ключ и отомкнул картотеку. В нижнем ящике лежала одинокая папка-скоросшиватель, подписанная: «СЕКРЕТНО». Я рухнул в отцовское кресло-качалку и открыл папку. Внутри лежала аккуратная стопка пожелтевшей бумаги размером А4, толщиной стопка была листов в пятьсот. Первую страницу наискось пересекали печатные красные буквы, жирно подчеркнутые черным: «ТРЕБУЕТСЯ ПЕРВАЯ ГРУППА ДОПУСКА К СЕКРЕТНЫМ МАТЕРИАЛАМ». Рядом безукоризненно ровным почерком отца было приписано мое имя — Мэтью. Закинув ноги на его такой священный стол, я перевернул страницу, и началось…

Глядя вверх, мы видели под собой небо из розовых кустов, гравийных дорожек, садового инвентаря и густой, вполне живой, но суховатой и острой травы. (Не то чтобы трава была остра как бритва и резала. Для этого она слишком английская, но если натянуть травинку между большими пальцами, она откликалась непристойным вибрато, подобно изрядно потасканной виолончели.) А еще над нами нависала синяя земля, синяя-синяя, как вода в глубоком конце широкого бассейна. Бассейна, в который смотришь не с трамплина, а словно неподвижно зависнув над ним в воздухе, — ты не отбрасываешь на воду тени, и совершенно непонятно, где заканчивается вода и где начинается небо. Бассейна, не замутненного ни единым всплеском, идеально гладкого. И лишь где-то далеко-далеко, у самого горизонта, вьется неровная линия дубов, перечерченная опорами и проводами.

Вот так мы смотрели на мир. Все четверо. Команда. Не команда, но Команда. Эндрю, Мэтью, Пол и Питер. Вниз головой, зацепившись ногами за верхние, но достаточно толстые ветки ели, растущей в саду отца Эндрю.

— Ты их еще не видишь? — спросил Питер, который висел ниже всех

— Нет, — ответил Мэтью. — Помолчи.

У Мэтью был бинокль. Из матово-черной стали, с шершавостью в тех местах, за которые нужно держаться. С бинокля свисал ремешок из старой обтрепавшейся кожи. Бинокль принадлежал дедушке Мэтью и повидал настоящие военные действия (и дедушка с его помощью повидал настоящие военные действия) на побережье Нормандии.

— По-прежнему ничего? — спросил Эндрю.

— Ничего интересного, — ответил Мэтью.

Мы были слишком взрослыми, чтобы признаваться в удовольствии от висения вверх ногами, но все-таки не достаточно взрослыми, чтобы растерять мальчишескую тягу ко всему, что вызывает дезориентацию: тряске, падениям, погружениям, искрам в глазах, головокружениям…