Павел Пепперштейн - Предатель ада [сборник]

В зеленый период ситуация в этом отношении изменилась.

— А что вы, собственно, делаете в вашей нынешней жизни, барон де Лур? Неужели вы действительно стали художником? — как-то раз спросил он меня, наблюдая за тем, как я мою кисти под струей воды.

Я рассказал ему, что в настоящее время практикую рисование на живых телах, собственно, я рисую на коже обнаженных девушек. Я показал ему фрагмент фильма, где я разрисовываю несколько обнаженных моделей, причем использую водостойкие краски, и разрисованные девушки плещутся и танцуют в воде бассейна.

Этот короткий фильм настолько понравился ему, что он просил показать его снова и снова. После этого мой статус резко возрос в его глазах: из подмастерья-психотерапевта я даже сделался кем-то вроде соавтора. Некоторые из картин зеленого периода написаны нами совместно и представляют собой диалог двух художников, запечатленный на холсте.

Как я понял из пояснений Пабло, зеленый цвет в его глазах олицетворял не только воду, но также открытость, общение, приятие, собеседование…

Впрочем, избавившись от зацикленности на себе, Пабло все же не пропитался скромностью, скорее наоборот. Он и раньше часто употреблял в отношении себя словечко «гений», но теперь к этому титулу прибавился новый. Теперь он говорил о себе «гений и святой».

Не знаю, в чем он усмотрел признаки собственной святости.

Наши институтские психологи полагали, что таким образом Пабло сублимирует невозможность иметь детей — этот изъян своего воскрешенного тела он со временем стал рассматривать как знак своей если не божественной, то, во всяком случае, святой природы. Будучи существом мощным и самонадеянным, Пабло на моих глазах пережил эволюцию от полузамороженного пациента к гению, а затем к «святому». Теперь ему предстояло вступить в сообщество шарообразных богов, что вскорости и произошло после того, как выпал первый снег. Пабло приступил к работе над белой серией.

Почти целый год с некоторыми перерывами (длившимися, впрочем, не более двух-трех недель) я провел в Институте имени Николая Федорова в постоянном общении с воскрешенным Пабло. Мое сотрудничество с институтом началось в конце января 2016 года и резко оборвалось в конце декабря, незадолго до наступления нового, 2017 года. Этот особенный период моей жизни начался в разгаре белой и снежной зимы и завершился следующей зимой, еще более белой, пушистой и снегопадной. 14 декабря 2016 года я попросил у руководства института отпуск на три недели в связи с приближающимися праздниками и некоторыми неотложными делами. Моя просьба была удовлетворена. Помню, мы сердечно простились с Пабло и напоследок долго обсуждали последнюю из сделанных им серий картин — так называемую белую серию. За окнами простирались белоснежные просторы, небо тоже было совершенно белым, как случается зимой: белизна лилась отовсюду, пропитывая собой и очищая наше сознание.

Мы сидели в окружении круглых картин белой серии, над которой он начал работать в конце ноября, вскоре после того, как выпал снег. На белых фонах одной лишь черной линией изображены лица — по всей видимости, лица неких богов или колобков. Мне ли не знать таких колобков — я всю жизнь рисовал точно таких же! Колобки в этой иконографии (с закрытыми глазами, с эфемерными полуулыбками — личики, которые я иногда называю «эмбрионально-нирваническими») давно уже стали чем-то вроде моего фирменного знака. Порою я даже использую изображение такого колобка вместо подписи.

Еще некоторое время тому назад, когда Пабло внезапно стал проявлять интерес к моим работам (Пабло тогда работал над зеленой серией), я принес ему по его просьбе несколько каталогов с репродукциями моих рисунков. Уже тогда Пабло проявил любопытство в отношении этих моих колобков. В ответ я рассказал ему русскую сказку о Колобке, что мне часто приходится делать в разговорах с иностранцами, когда всплывает тема этого шарообразного героя русского космоса. Как и всегда в таких беседах, я пояснил, что в традиции московского концептуализма, к каковой я себя отношу, Колобок давно уже стал символом тотального ускользания, сплошного и безостановочного бегства, последовательного ускользания ото всех возможных интерпретаций и идентичностей. Эти рассуждения очень заинтересовали и, кажется, вдохновили Пабло. Помню, я тогда еще подумал, глядя на его совершенно лысую и круглую голову, что ему, безволосому крепышу, укатившемуся из мира мертвых, не так уж трудно отождествить себя с Колобком. Тогда мне не пришло в голову, что у него могут обнаружиться и более серьезные причины для интереса к символу бегства. Впрочем, мысль о том, что Пикассо хочет сбежать из института, часто посещала меня — мы даже несколько раз обсуждали с Ксенией вопрос о том, чем бы мы смогли помочь ему в этом деле, если бы он попросил нас об этом. Но он не попросил.