Святослав Иванов - Подозрительные предметы

Вот и всё убранство. А что ещё нужно? Дома Антон проводил времени не так много, чтобы оставались силы кроме работы за компьютером – обложившись книгами, он садился с ноутбуком за стол на кухне и пил литры чая за вечер – и просмотра видеоряда с того же небольшого экрана. Раньше он раскапывал малоизвестное арт-кино, теперь перешёл на популярные телесериалы. Он подумывал о том, чтобы приобрести для этого большой плазменный телевизор, но руки не доходили: всё не мог разобраться, как оформить доставку.

Было ему немного за сорок, он публиковался в научных изданиях, вёл колонку в газете, читал лекции в двух вузах, а также преподавал по приглашению в частной школе. И хотя часы, выделяемые на литературу, в последние годы совсем съёжились, в этой деятельности он пока испытывал особый энтузиазм, уверяя себя в том, что рассказывая детям о Серебряном веке, он, погружённый в Каменный, даёт надежду какому-то грядущему Бронзовому.

Однако самым любимым занятием Антона была придавленная литературоведением страсть к сочинительству. Он предполагал, что является интересным фантастом, но, даже несмотря на его некоторую известность, издатели отказывались публиковать его тексты, в которых преобладали не сюжетные закоулки, а причудливые образы: скажем, в центре его опус-магнума был контакт людей с инопланетной цивилизацией, для которой ключевой формой был не характерный для землян квадрат, а треугольник. Значительная часть книги была посвящена треугольным окнам, зданиям, столам, книгам, таблицам, экранам, автомобилям, стиральным машинам и документам. По замыслу писателя Зенкевича, часть текста должна была быть напечатана особым шрифтом, где треугольник также преобладал в начертании букв.

На публикации Зенкевич особенно не настаивал, не сражался за неё: он всю жизнь не любил уговаривать, заставлять, решать что-то за других. Это принципиальное невмешательство было особенно заметно в мелочах: он никогда самостоятельно не придумывал подарков для друзей и родных – всегда предварительно спрашивал у них самих, понимая, что человек сам всегда лучше знает, чего хочет. Люди очень любили Антона, но в самом важном отношения с ними не складывались: сын вырос каким-то не таким (пошёл на программиста), жена на старости лет собралась замуж за их старого друга.

После разрыва с женой и переезда в другую квартиру Антона забрало тягучее уныние: он был слишком задумчивым, чтобы полностью отдаться отчаянью, что, впрочем, не давало тоске перегореть и длило её дальше и дальше. Впервые за долгое время он обратил внимание на себя – и обнаружил, что постарел и ссутулился. Стал непомерно раздражаться от своей неуклюжести: постоянно спотыкался, поскальзывался, задевал людей плечами и бился головой о поручень в метро. Последние годы он ждал, что частая для его возраста склонность к дальнозоркости перевесит многолетнюю близорукость, но нет, последняя стала напоминать о себе ещё больше: он стал постоянно ощущать, что в очках ему не хватает угла зрения, и даже при их толстых стёклах он толком не может ни к чему присмотреться.

В поисках мужественности отпустил бороду и стал ходить в спортзал. Последнее быстро надоело, зато застолбилась привычка к летним велопрогулкам. Всё же, несмотря на невзгоды, Антон Зенкевич получал от множества вещей неподдельное удовольствие, и не без успеха старался уставить ими как можно больше полок в том пыльном шкафу, которым вдруг стала его жизнь.

Когда он проходил мимо одного из уличных фонарей неподалёку от подъезда, тот непременно гас – сначала Антон думал, что вокруг него какое-то особое энергетическое поле, но потом заметил, что все фонари в округе регулярно гаснут, а потом снова зажигаются. Но от гнусной мыслишки – мол, мир закрывает глаза и не хочет видеть Антона – избавиться было трудно.

И ещё – его одолевала бессонница. Он растягивался на диване – диван был коротковат, и его ступни свешивались – и слушал полый ход автобусов по пустынной улице, до которой от его окон было довольно далеко. Хотелось думать и ощущать, что он вовсе не на своём неуютном диване; вернее, не только на диване, а и ещё над той улицей, над небом и под землёй – везде.

Зенкевич привык, что для того, чтобы добраться до университета на лекцию, ему нужно минут двадцать; теперь же он мало того, что переехал на периферию, так ещё и расписание изменилось – и по вторникам он, ложась в привычное время, должен был вставать совсем уж на рассвете. Укутавшись в шарф и подняв воротник пальто, он вышагнул из подъезда в холодный полумрак. Под ногами захрустели замёрзшие лужи.