Элена Ферранте - История о пропавшем ребенке [litres]

– А когда она вернется?

– Тебе без нее одиноко?

– Мне не с кем играть.

– Мне тоже.

– Так когда она вернется?

Лила чуть помолчала и вдруг резко бросила:

– Не твое дело! И вообще, что ты ко мне привязалась?

Эти слова на диалекте прозвучали так грубо и несправедливо, что я испугалась. Коротко поздоровавшись с Лилой, я увела дочку домой.

Я всегда прощала Лиле ее выходки, а теперь и подавно. Она совсем перестала себя сдерживать, и я, насколько это было в моих силах, старалась ее вразумить. Когда полицейские арестовали Стефано, Лила мгновенно поверила, что это он украл Тину, и даже отказывалась навещать его в больнице, куда он попал с инфарктом. Мне стоило немалых трудов убедить ее, что он тут ни при чем. В том, что Лила не ополчилась на брата, когда и его вызвали на допрос в полицию, тоже была моя заслуга. Я пыталась делать что могла и в тот кошмарный день, когда задержали Дженнаро. Не успел он вернуться домой, как мать набросилась на него с обвинениями. Разыгралась ужасная ссора, после которой Дженнаро ушел жить к отцу, крикнув Лиле напоследок, что она навсегда потеряла не только Тину, но и его. Конечно, я понимала, почему она так себя ведет и кидается на всех, даже на меня. Но позволить ей обижать Имму я не собиралась. С того дня, разрешая Лиле взять к себе девочку, я места себе не находила от волнения.

Но что я могла поделать? Нити Лилиной боли сплелись в огромный запутанный узел, и Имма невольно стала частью этого узла. В смятении тех дней Лила, несмотря на подавленность, не забывала указывать мне на недостатки моей дочери, как делала это и раньше, до того как я затащила Нино к нам на обед. Я злилась и раздражалась, но пыталась находить в этом хоть какой-то позитив. Она переносит на Имму, думала я, свою материнскую любовь, словно внушает мне: «Тебе повезло, твоя дочка с тобой, так не теряй времени даром и дай ей все, чего раньше не давала».

Так это выглядело со стороны. Но очень скоро я начала догадываться, что Имма самим фактом своего существования превратилась для нее в символ собственной вины. Я часто вспоминала, при каких обстоятельствах пропала Тина. Нино подвел девочку к Лиле, но та не обратила на нее должного внимания . Своей дочери она сказала: «Постой здесь» , а моей: «Иди к тете на ручки». Почему она так поступила? Хотела показать Имму отцу, заставить его проникнуться к ней теплыми чувствами? Не знаю. Но Тина никогда не умела стоять на месте, а может быть, еще и обиделась, что ее бросили, и убежала. И теперь Лила испытывала потребность снова и снова брать на руки Имму, ощущать тепло и тяжесть ее тела, чтобы без конца будоражить свою боль. Моя вялая и малоподвижная дочка не имела ничего общего с бойкой и шустрой Тиной и не могла заменить ее Лиле, зато могла помочь повернуть вспять ход времени. Обнимая Имму, она словно возвращалась в то ужасное воскресенье и говорила себе: «Тина рядом со мной, сейчас она потянет меня за подол, я возьму ее на руки, и все будет в порядке». Но Имма своим вопросом портила всю картину. Как только она спрашивала, когда вернется Тина, Лила вспоминала, что ее девочки с ней нет. Потому она и обращалась с ней так же грубо, как с нами, взрослыми. С этим я не желала мириться. Когда Лила приходила за Иммой, я под тем или иным предлогом отправляла с ними Деде или Эльзу, чтобы старшие сестры, если что, защитили младшую. Если Лила при мне позволяла себе разговаривать с Иммой в подобном тоне, то что она могла ей сказать, когда они оставались наедине?

Иногда мне удавалось сбежать от всего этого – своей квартиры, лестничного пролета, отделявшего меня от Лилы, сквера и шоссе. Я уезжала по делам. Это были прекрасные дни: я наводила красоту и элегантно одевалась; меня не смущала даже легкая хромота, так и не исчезнувшая после беременности, – она позволяла мне выделяться на общем фоне. Я не без сарказма наблюдала за тем, как ведут себя болезненно самолюбивые писатели, художники и артисты, но в те времена все, что было связано с литературой, телевидением, кино и другими видами художественного творчества, все еще представлялось мне какой-то фантастикой, и то, что я оказалась внутри этого пейзажа, само по себе воспринималось мной как чудо. Мне нравилась праздничная атмосфера крупных конгрессов и конференций, громких театральных постановок и больших вернисажей, шумных кино– и оперных премьер; нравилось сидеть в первом ряду партера, бок о бок со знаменитостями. В отличие от меня Лила всегда оставалась в центре своего кошмара, от которого ее ничто не отвлекало. Однажды меня пригласили в «Сан-Карло» – великолепный оперный театр, где даже я до этого ни разу не была, – и я уговаривала Лилу пойти со мной, но она отказалась и отдала свой билет Кармен. Единственным, что могло ее развлечь – если подобное выражение допустимо, – было только новое несчастье. Новая боль действовала на нее как противоядие. К ней возвращалась боевитость и решительность; она напоминала тонущего человека, который отчаянно барахтается, чтобы не пойти ко дну.