Тони Мориссон - Любовь

– Прежде чем читать ему нотации, мне надо знать, кто она, – сказал Сандлер.

– А какая разница?

– А может, и хорошо? Он хоть простыни марать перестал.

– О стирке не беспокойся, – отвечала Вайда. – Побеспокойся лучше о венболезнях. Которыми, между прочим, можно заразиться от кого угодно. Ты не забыл? – я ведь работаю в больнице. Ты и представить себе не можешь, чего там насмотришься.

– Ладно, попробую узнать, кто она.

– Каким образом?

– Его спрошу.

– Так прямо он тебе и сказал.

– Ну, как-нибудь исподволь. Городок-то у нас маленький, я не хочу дожидаться, пока чей-нибудь папаша или братец начнет в нашу дверь колошматить.

– Теперь так больше не делается. Так только в наше время принято было. Ты что, к Плейкмену, когда он ухаживал за Долли, поперся бы в дверь колошматить?

– И поперся бы… Если бы ты прямо вся не растаяла, едва только он зашел к нам.

– Побойся Бога. Плейкмен имел два курса колледжа за плечами. В наших местах никого с ним и рядом нельзя было поставить.

– Спасибо, что напомнила. Теперь-то я чем больше о них думаю, тем ясней вижу, что следовало дождаться, пока его шибко образованный папаша отзовет сыночка. Кстати, когда они приезжают?

– Долли говорила, на Рождество.

– Ну вот. Еще три недели.

– Девчонка к тому времени может забеременеть! – А я думал, тебя дурные болезни волнуют.

– Меня все волнует!

– Ну ладно тебе, Вайда, успокойся. Мальчик допоздна не задерживается, с дружбанами-гопниками порвал, и тебе больше не приходится его силком вытаскивать из кровати, когда пора в школу. Прежде тебя готов, да и у Коузи работает без нареканий и регулярно. Подчас даже и сверхурочно.

– О господи, – вдруг вырвалось у Вайды. – Бог ты мой.

– Что? – Сандлер искоса поглядел на жену и тут же рассмеялся. – Да не съезжает ли у тебя крыша, женщина?

– Гм-гм, – проговорила она. – Нет, не съезжает. А вот «регулярно» – это правильное слово.

Внезапно у Сандлера перед глазами возникли высокие черные сапоги, а между ними и юбчонкой – голые бедра, и вновь мелькнула мысль о том, какая ледяная, должно быть, у нее кожа на ощупь. И какая гладкая.

Сапоги, которые она никогда не снимала, заводили Роумена, наверное, не хуже, чем нагота; больше того, в них она казалась еще обнаженнее, чем если бы сняла. Так что ему показалось вполне естественным стащить у деда фуражку от формы охранника. Фуражка была серая, а не черная, не совсем в тон сапогам, зато с блестящим козырьком, и когда Джуниор ее надевала и стояла в одной фуражке и сапогах, Роумен знал, что у него все в порядке. Теперь у него все действительно как надо. Он, четырнадцатилетний, трахает восемнадцати, а то и девятнадцатилетнюю взрослую женщину. И она не просто не отказывает ему – она его хочет. Она желает его не меньше, чем он ее, а уж он-то желает ее беспредельно. Он вообще не мог понять, как жил до двенадцатого ноября. Кто был тот хлюпик, что плакал в подушку из-за кодлы жалких придурков? Теперь у Роумена даже и времени не было вспоминать, как он тогда распустил сопли. Коридоры школы имени Мэри Бетьюн [40] Мэри Маклеод Бетьюн (1875 – 1955) – негритянская общественная деятельница, советник президентов Ф. Рузвельта и Г. Трумэна. В начале XX в. основала во Флориде несколько школ и высших учебных заведений для негров. стали плацем для его парадного марша; сходняк у шкафчиков в раздевалке стал трибуной вождя. Больше не надо было робко скользить вдоль стенки или прятаться в толпе. И никакой рев трубы уже не раздавался. Вот так все просто.

Когда он появился в раздевалке в тот первый день, они уже знали. А кто не знал, тем он быстренько дал понять – намеком. Тот, кому приходится напиться, привязать девку к кровати или делать это гуртом, – лох поганый, и больше никто. Двумя днями раньше Тео за такое расшиб бы ему об стену башку. Но тринадцатого ноября у Роумена даже глаза изменились, стали бесшабашными и вызывающими. Пару раз пацаны все же осмелились отпустить в его адрес какие-то колкости, но вышло кособоко, а Роумен на их попытки отозвался лишь улыбкой, медлительной и умудренной. Решающий сигнал пришел от девчонок. Усмотрев в его новом облике превосходство, они прекратили закатывать глаза и придушенно хихикать. Теперь они выгибали спины и, нарочито потягиваясь и поводя плечами, изображали долгую ненатуральную зевоту. Даже вопросительно поглядывать в его сторону перестали. В победе Роумена уже не сомневались, им бы, кого он победил, выяснить. Гадали: училку? чью-то старшую сестру? Сам-то не говорит; даже подходящее к случаю «твою маму!» и то вымолвить не удосужится. Причем не от недостатка нахальства – что-что, а уж голову в плечи он втягивать прекратил. И когда не откидывал ее назад, задирая нос и всячески красуясь, по большей части отворачивался к окну, мечтательно воссоздавая перед мысленным взором то, что уже произошло, и то, что еще будет, а уж что будет-то! Сапоги. Черные чулки. В фуражке охранника она будет похожа на полицейскую начальницу. Крутой и недосягаемый, Роумен пододвинул стул и попытался сосредоточиться на Восемнадцатой поправке [41] Восемнадцатая поправка к Конституции США – законодательный акт (1919), которым вводился сухой закон. , сущность которой учительница объясняла с такой горячностью, что он почти понимал. Но как воспринимать урок истории, когда перед глазами лицо Джуниор и только его хочется изучать? Ее груди, подмышки требовали тщательного рассмотрения; да и кожа влекла к себе аналитика. Чем ее аромат отдает – цветами или тем духом, что разносится в первые минуты дождя? Кроме того, нужно запомнить все тридцать восемь ее разных улыбок и понять, что каждая значит. Да тут и полугодия не хватит – одни глаза чего стоят: веки, ресницы, а зрачки так и вовсе словно из фильма про звездные войны – такие черные и блестящие, что можно подумать, она инопланетянка. Да такая, что убьешь кого угодно, лишь бы оказаться с ней на одном звездолете.