Максим Веселов - «Клуб Шести»

Во как. Надо записать. Опять — Шамирова вещь. Пора бы и к последнему бою готовиться, он трудный самый. Интересно, почему «трудный самый», а не «самый трудный»? Безграмотно же! Для рифмы? Эх, блин, чего только не сделаешь ради рифмы. Ничего, Пушкин всем разрешил фразы переворачивать, не грамотно, пусть, зато — для рифмы полезно. Сойдёт. Включи радио, и сойди с ума от того, что они теперь ради рифмы делают. И выключи радио, что б осталась надежда на то, что после «Серебряного века» поэзии не пришёл-наступил уже «Оловянный»… А что делать?

Традиционный русский вопрос. Ну, во-первых, взять перо и записать строки, которые выплыли из сознания только что.

Записал.

Дальше.

Что делать?

Я не издатель, что бы отыскивать новых Блоков с их «Прекрасными дамами», Есениных и Цветаевых… Я… Я — Теодор Неелов. Художник. Но, почему только художник?

Что ж скромничать-то? Рассказы уже пишу? Да, и не плохие рассказы, раз и Изольда Максимилиановна и Михал Романыч — оценили! Стихи-песни пишу? Да. Шамир подтвердит, кивнёт головой и дым из ноздрей выпустит как дракон. Так какого мне молчать? Я потомок и продолжатель Серебряного века, без всяких кавычек — Серебряного! Я буду писать, неважно что: картины, стихи, песни, пиесы, романы и рассказики! Я обязан писать. Это та нить, которая протянется через век и соединит моё время и времена трепещущей Цветаевой, разгульного святого Есенина, влюблённого трубача Маяковского, вихлявого блаженного Белого, прагматичного поэта Брюсова, ранимого Мандельштама, зубастого Чёрного, Волошина Максимилиана (пока не читал, ничего не скажу), ангела Хлебникова и, конечно же, плеяды других и не менее талантливых, возможно — менее удачливых. Связь наших времён, это — моё творчество! Так на чём же дело встало? Садись и пиши!

Теодор снова схватил перо и застрочил:

В запале перечитал — хорошо! Покурил, перечитал — блин, Маяковским несёт, аж зубы сводит. Вот же, заговори о чёрте, «широкие штаны» рядом. Ладно, это как бы в доказательство связи времён. Может быть, сам Маяковский сейчас подсел ко мне, вместо Музы, и в ухо надиктовал! Что б уж не сомневался — слышим, мол, Теодор тебя, не дрейфь, дружище, поддерживаем и в помочь к тебе впряжёмся, если что! Во как.

А так как слушать Теодора было некому, он запнулся на полуслове и поостыл.

Однако, часы уже показывали 9.00. Больше тянуть нельзя, быстро мыться, наряжаться и в галерею. Так и сделал. Да конечно, обманывал себя — хорохорился.

Специально тянул время, что бы меньше трясло. Волновался и не попадал рукой в рукав. Лопнул шнурок. Расслабил другой край и завязал как есть, от чего получилось, что на одном ботинке шнурок с бантом болтаются, а на другом — узелок с ушками. Почувствовал облегчение, как тогда, когда обнаружил трещину на унитазе — когда всё блестит, бывший советский человек чувствует себя неуютно. Хоть что-то должно быть через задницу, это соответствует нашему понятию о гармонии.

Трамвай выгремел из-за угла дома и навалился всем своим железом на остановку.

Лязгнули стеклянные ставни и грянул народ. Едем. Топчемся друг другу по носкам ботинок, чувствуем локоть ближнего. Все хотят спать и не хотят работать, что ещё раз подтверждает тот факт, что быть взрослым — скучно, и удовольствие это — сомнительное. Да, можно то, чего нельзя ребёнку: курить, заниматься сексом, напиться с другом. Всё. Маловато. Потому, что после всех этих трёх удовольствий надо встать, собрать в зеркале своё лицо и отправить это лицо на работу. Самому отправиться следом, что б лицо это поддерживать. Такие дела. Такие перспективы.

Дети!!! Не спешите, блин, дети…

Это веха. Галерея — веха его жизни, подводящая черту всем трудам по сей день. За окном проплыл мусорный бак, в котором рылась дворняга. Тьфу ты! О душе думать хочу! За окном нищая с клюкой. О, Боги, да почему не разделите миры на… на что?