Максим Веселов - Дом без приведений

Разумеется, нельзя со стопроцентной уверенностью сказать, что Ване не нравились монеты. Нужны они ему, конечно, не были. Но — радовали. Блестели. Когда он в пустой квартире вертел монетки в руках, подставляя их круглые бока лучам солнца, ему чудилось, что светятся они какой-то зловещей силой, способной владеть умами людей. Эта догадка послужила фундаментом для надстройки полноценного «здания» Ваниных домыслов. Последнее время его донимали мысли о возможных причинах «монетного рабства», в которое он умудрился вляпаться. Очевидных причин не было. Явных — тоже. Тогда Ваня стал искать скрытые причины. Раз монеты излучают власть, способную заставлять людей трудиться от зари до заката, то… А что «то»? Вот тут и была закавыка. А ничего. Миша не перебирал монеты подобно Ивану, не рассматривал их и даже не пересчитывал. Он их приносил. И складывал в шкатулку. Монеты пересчитывала Вика, жена Миши. Она же и забирала их из шкатулки, уносила, а в дом возвращалась с различными пакетами, но уже — без монет. Не глуп был Иван, догадался, что Вика, на стороне, обменивала монеты на содержимое пакетов. И, чем чаще Миша приносил и складывал, тем быстрее Вика забирала и обменивала… В этом была какая-то неведомая Ване связь.

Что бы проверить свои недобрые догадки, Ваня однажды провёл эксперимент: взял и спрятал шкатулку на видное место. Попросту — переставил. Миши дома как раз — не было. Ох, как перепугалась Вика! Ах, как бегала по всей квартире и искала злополучную шкатулку! Вот тогда-то, Ваня и понял: это Вика вынуждает Мишу вкалывать под водой как проклятому, забывая о своём предназначении — быть писателем! Уж слишком люб ей обмен монет на содержимое целлофановых пакетов!

Тогда, по ведомому праву, решил Иван спасать Михаила Федоровича.

Дело было ясное: надо уводить из дому жену, и — подальше.

Начал, как в омут бросился. В неделю управился. Иван на выдумку — мудёр. Сперва обмазал губной помадой (у соседки снизу, из сорок второй взял) душку Мишиного ключа. А когда тот пришёл домой, вынул ключ и принялся открывать дверь, он комариком укусил Мишу в щёку. Тот ничего не подозревая, шлёпнул себя по щеке измазанными пальцами и оставил на лице характерный след. Скандал с как бы искренними оправданиями. Есть.

Далее вошёл в азарт.

Испортил лифт, когда Миша возвращался вечером домой, и тут же разрядил его мобильный телефон. Обождал полтора часа, пустил лифт как ни в чём ни бывало. Упрёки во лжи. Стал блокировать телефон Миши, когда тот собирался звонить Вике, а её звонки сбрасывал тут же, при поступлении. Эти двое раньше постоянно названивали друг другу в течение дня раз по десять, теперь — как обрубило. Ага, объяснения уже не помогали: дома при проверке мобилы работали как Отче наш — и на вызов, и на приём друг друга! «Врёт, мерзавец!» Ага! Ату! После сошедшего с ума лифта, с Мишей стало твориться по вечерам невообразимое: пропадали башмаки и оказывались на верхней палубе; рвались по швам штаны, и требовалось их целый час зашивать (не идти же так по Питеру!); сквозняком сносило со стола отчёты; рухнул трап; автоматически захлопнулась дверь — Миша последним выходил — если бы не вахтенный матрос, просидел бы в каюте до утра… Однажды устал как чёрт и пошёл домой в телогрейке… но не в своей. Витькиной. Наутро Витька божился, что никогда в жизни не носил в кармане телогрейки дамских кружевных плавочек, хотя, поразмыслив, припомнил, что не так давно выпивал в штабной сауне с красавицами усечённой морали и мог, словом…

Словом, это была последняя капля.

Больше Вика не собиралась слушать фантастических рассказов от суженого-ряженного. Она «была сыта». Собрала вещи и только её и видели, даже записки не оставила. А «об чём писать», если и так всё было ясно и понятно.

Сусанин ликовал! Ходил бы по дому Гоголем, но подходящего портрета классика в доме не нашлось. За сим, ликовал в собственном Образе. Но. Не долго. С освобождённым Мишей случилось странное. Вместо того, что бы теперь перейти на полставки (да Иван бы теперь ему таааакую «рыбёшку» бы вылавливал — озолотиться можно и вообще не работать!) и всего себя, ночи напролёт, посвящать вечному и прекрасному — а именно — искусству… Иван вообще больше не вышел на работу.

Всё пошло не совсем так, как грезилось Сусанину. Вернее будет сказать: совсем не так.

Первым делом Михаил Федорович ушёл в творческий запой. Стал пить и творить Бог весть что. Ваня тешил себя мыслю, что так поступают все русские таланты, и скоро это пройдёт, скоро писательский дар возобладает над свободной личностью. Вскоре прошло, но дар не возобладал. Миша перестал пить, так как уже не мог. Он часами сидел в кресле, курил и смотрел в стену. Время от времени по щеке скатывалась слеза. Если ему случалось выйти на улицу за сигаретами, то, возвращаясь в квартиру, он обводил пустую комнату взглядом, садился в кресло и некоторое время молча плакал, ужасно разевая рот.