Филипп Гримбер - Семейная тайна

Будучи единственным ребенком, я долгое время рос вместе с братом. Я рассказывал о нем всем подряд — случайным собеседникам, приятелям на отдыхе, и им приходилось верить мне на слово. У меня был брат, превосходящий меня и в силе, и в красоте. Старший брат, замечательный и… невидимый.

В гостях у друзей я глядел на их братьев, примечал даже отдаленное внешнее сходство и мучился страшной завистью. Одинаково растрепанные волосы, та же манера улыбаться, два коротких слова: «Мой брат»… Загадка, некое существо, с которым ты обязан делиться всем, включая любовь родителей. Настоящий, живой брат. Тот же непокорный вихор на макушке, так же криво растущий зуб. Постоянный компаньон, извечный сосед по спальне, о котором, и сам того не желая, знаешь все самое потаенное — настроения, вкусы, слабости, запахи.

Для меня, одиноко царящего в четырех комнатах фамильного гнезда, это было непостижимо.

Единственный объект родительской любви, окруженный нежностью и заботой, я спал плохо, меня терзали кошмары. Едва гас свет — и я давился слезами, подушка промокала насквозь, а я не ведал их причины. Я стыдился, сам не зная чего, чувствовал вину, не понимая за что. Всеми силами я оттягивал момент засыпания. Детская моя жизнь каждый день поставляла новые огорчения и страхи, с которыми я боролся в одиночку. Я нуждался в ком-то, с кем можно было бы их разделить.

И вот однажды я перестал быть один. Упросив мать взять меня с собой, я поднялся с ней на чердак, где она решила навести порядок. С интересом открывал я это незнакомое помещение под самой крышей, его затхлый запах, баррикады из старой мебели, горы потертых чемоданов с ржавыми замками. Мать подняла крышку большого сундука, надеясь найти там старые журналы мод, где когда-то печатались ее рисунки. Вздрогнув от неожиданности, она обнаружила маленькую собачку с бакелитовыми глазками, мирно спавшую на груде старых одеял.

Потрепанная пыльная игрушка в связанном кем-то пальтишке. Я тут же схватил ее и крепко прижал к груди. Но взять собачку с собой вниз мне не удалось — мать, испытывая очевидное замешательство, настойчиво просила оставить игрушку в сундуке.

Той же ночью я впервые прижимался мокрой от слез щекой к груди брата, который только что вошел в мою жизнь. И я больше не собирался с ним расставаться.

С этого дня я жил в его тени, растворялся в его образе, как в широком, не по размеру, костюме. Он сопровождал меня повсюду: в школе, во дворе; я рассказывал о нем всем, кого встречал. Я даже придумал игру для домашних не садиться без него за стол, всегда класть еду сначала ему, а перед отъездом на каникулы в первую очередь собирать его вещи, и теперь мой выдуманный брат разделил наши будни.

Я создал себе брата, который вскоре начнет подавлять меня всей тяжестью своего выдуманного существования, брата, за широкой спиной которого я постепенно исчезну.

Я очень страдал из-за своей худобы и болезненной бледности, мне так хотелось, чтобы отец гордился мною. Обожаемый матерью, я в одиночестве зрел в лоне ее мускулистого натренированного живота, в одиночестве пробирался на свет меж ее спортивных ног. Я был первым и… единственным. До меня — никого.

Одна-единственная брачная ночь да несколько черно-белых свадебных фотографий, запечатлевших судьбоносную встречу двух прекрасных тел, подчиненных суровой спортивной дисциплине, — мужчины и женщины, слившихся воедино, чтобы дать мне жизнь, любить меня и лгать мне.

Слушая родителей, можно было подумать, что я всегда носил истинно французскую фамилию. Она защищала от неминуемой смерти, с ней я больше не был отростком проклятого генеалогического древа, подлежащего обязательному уничтожению.

И в то же время крестили меня почему-то так поздно, что я сохранил об этом событии самые отчетливые воспоминания: жест священника, прикосновение влажного креста к моему лбу, вот мы выходим из церкви, он крепко держит меня за плечи, я — под вышитым крылом его сутаны, под надежной защитой от гнева небес. Если бы вдруг, к несчастью, снова грянул гром, запись в приходской книге уберегла бы меня. Но в ту пору я, не размышляя, играл по правилам, был молчалив и послушен и, наблюдая за размахом празднества, старался поверить, что опоздание с крещением вызвано простой оплошностью.

Очевидное же хирургическое вмешательство — след от скальпеля на моем пенисе — объяснялось медицинской целесообразностью процедуры: ничего общего с какими бы то ни было национальными традициями, обычная забота о гигиене.