Филипп Гримбер - Семейная тайна

Луиза разменяла седьмой десяток; любовь к табаку и спиртному оставила на ее лице заметные следы: тяжелые мешки под глазами, посеревшая кожа, оплывшие черты. Казалось, только ее энергичные руки, обрамленные белоснежными рукавами халата, оставались энергичными и твердыми, — две властные руки с коротко остриженными ногтями и длинными пальцами, находящиеся в постоянном движении, когда Луиза говорила. Я все время искал ее общества и при первой же удобной возможности пересекал узкий коридор, заставленный картонными коробками, чтобы зайти к ней. Только с Луизой я мог говорить без утайки. Конечно, она казалась мне такой близкой, скорее всего, из-за своего внешнего несовершенства: Луиза носила ортопедический ботинок, сильно хромала и приволакивала ногу. Ее оплывшая фигура была подобна лицу — мешок кожи, лишенный, казалось, всякого костяка. Страдающая временами от острых ревматических болей, она отмахивалась от них резким движением руки. Я понимал природу ее жеста: так же, как и я, она ненавидела свою внешность.

Я был поражен ее бескостным телом, которое находилось почти в интимной близости с нашими — телами моих родителей, которые выкладывали на массажный стол свою усталость, и моим, когда я подставлял ягодицы под очередную порцию витаминов.

По словам Луизы, она познакомилась с моими родителями, когда те обосновались на улице Бург-л'Аббе. Она нахваливала красоту моей матери, элегантность отца, но я замечал, что она всякий раз слегка запиналась, произнося их имена.

У нас установились свои обычаи. В каждый из моих визитов Луиза готовила мне чашку горячего шоколада — на крошечной плитке, на которой она обычно кипятила шприцы. Я пил маленькими глотками, Луиза присоединялась ко мне с рюмкой ликера, что хранился в аптечном шкафу. Я интересовался ее жизнью, спрашивал о том, о чем не решался говорить с родителями. Получалось, что жизнь Луизы, лишенная каких бы то ни было тайн, была у всех на виду, в этом маленьком кабинете, где она принимала пациентов, выслушивала день за днем их жалобы. Все остальное было столь же заурядным: она по-прежнему жила в доме своего детства, где родилась и выросла. Все свое время она делила между работой и домом, маленьким деревенским строением, окруженным небольшим садиком, в ближнем пригороде Парижа. После смерти отца Луиза опекала мать-инвалида, повторяя вечерами все те же процедуры и манипуляции, которые заполняли ее дневные часы.

Иногда, в минуты откровений, Луиза рассказывала мне о своем хромоногом детстве, о пережитых насмешках, об одиночестве в тени более ладных и ловких сверстников. В ее рассказах я узнавал себя. Мне хотелось, чтобы она не прерывала повествование, но очень скоро, как и каждый раз, когда она затрагивала неприятный для нее сюжет, Луиза привычно взмахивала рукой, прогоняя потаенную боль, и смотрела на меня с немым вопросом, ожидая ответных признаний. Тогда и я в свою очередь пускался в пространные рассказы о своих ночных бдениях. Луиза слушала молча, только ее вздохи сопровождали мою исповедь да сигаретный дым.

В течение долгих лет она точно так же выслушивала моих родителей, ловко орудуя при этом своими неутомимыми руками, и вместе с усталостью на массажном столе оставались их тайны и тревоги.

Долгое время я был маленьким мальчиком, выдумавшим себе идеальную семью. Разглядывая доставшиеся мне скудные картинки, я воображал первую встречу родителей. Несколько слов об их детстве, обрывочные упоминания о юности, об идеальной любви — жалкие крохи, на которые я набрасывался с жадностью, чтобы выстроить свою версию их жизни. На свой манер я разматывал запутанный клубок их прежнего существования, и точно так же, как я выдумал себе брата, я сочинял — будто писал роман — подробности их встречи, результатом которой стало мое рождение.

Занятия спортом, их общее увлечение, свело вместе Максима и Таню. Моя история могла начаться только на стадионе, куда я их так часто сопровождал.

Стадион «Альзасьенн», со спортивными площадками, бассейном и гимнастическими залами, находился на берегу реки Марны. Вы подходили к его кованым воротам, увенчанным ажурным аистом, миновав многочисленные прибрежные ресторанчики, меню которых сводилось к жареной картошке и молодому белому вину и где по воскресеньям устраивались танцы под аккордеон. Юноши в рубашках с закатанными рукавами и девушки в цветастых платьях смыкали объятия под звуки аккордеона и, разгоряченные танцами, раздевались тут же и с разбегу бросались в прохладную реку. Беззаботная радость купальщиков, возгласы танцующих являли собой резкий контраст с тяжелым прерывистым дыханием аскетов в безупречно белых футболках, демонстрирующих свое мастерство на дорожках стадиона.