Пол Остер - Ночь оракула

Заголовок для своей книги — «Автопортрет с воображаемым братом» — я украл у Виллема де Кунинга. Так он назвал карандашный рисунок 1938 года, изображающий двух мальчиков — старший в брюках, младший в коротких штанишках. Я воспользовался этим названием не с целью напомнить о Кунинге, хотя и восхищался его рисунком, просто мне нравилось само словосочетание, и оно как-то очень хорошо ложилось на мой текст. Тогда, в офисе Бетти Столовиц, я предложил поместить рисунок на обложку. Теперь я собирался сказать Грейс, что от этой идеи следует отказаться — карандашные линии слишком тонкие, и весь эффект пропадет. На самом деле мне это было безразлично. Если бы в офисе Бетти Столовиц я выступил против использования рисунка, сейчас бы я ратовал за него. Я хотел одного — увидеть Грейс, и предмет искусства был просто зацепкой, единственным поводом, который не мог выдать моих истинных намерений.

Ее готовность увидеться со мной после работы подарила мне надежду, но слова о предстоящей затем встрече эту надежду сильно поколебали. Речь, конечно же, шла о мужчине (кто еще может ждать хорошенькую женщину в пятницу вечером?), но поди пойми, насколько у них серьезно. Может, это первое свидание, а может, приватный ужин с женихом или постоянным другом, живущим с ней под одной крышей. Я знал, что она не замужем (после ее ухода Бетти Столовиц сообщила мне эту подробность), всех же прочих вариантов и не перечесть. Я тогда же поинтересовался, есть ли у нее кто-то, но Бетти не смогла удовлетворить мое любопытство. Личная жизнь Грейс была для всех закрыта, и чем она занималась во внерабочее время, одному богу было известно. Время от времени коллеги по издательству пытались назначить ей свидание, но она неизменно отказывалась.

Очень скоро я получил возможность убедиться: Грейс не из тех, кто изливает душу. За десять месяцев, предшествовавших нашей свадьбе, она ни разу, даже намеком, не обмолвилась о своих предыдущих романах. Она не говорила — я не спрашивал. В ее молчании была особая сила. Любить Грейс на ее условиях значило принимать как должное поставленный ею барьер между высказанным вслух и ее сутью.

(Однажды в разговоре о своем детстве она вспомнила про любимую куклу, которую ей, семилетней, подарили родители. В течение последующих четырех или пяти лет она со своей Перл не разлучалась. Любопытно, что ее лучшая подруга все понимала, но хранила молчание. Перл умела, но не желала говорить.)

Когда мы с Грейс познакомились, кто-то в ее жизни был, как пить дать, но я так и не узнал ни его имени, ни насколько серьезно она к нему относилась. Видимо, достаточно серьезно, потому что наши первые полгода выдались весьма бурными и закончились для меня плачевно: Грейс заявила, что мы должны расстаться и что будет лучше, если я перестану ей звонить. Как бы там ни было, несмотря на все мои разочарования, эфемерные победы и приливы робкого оптимизма, чувствительные щелчки по носу и радостные мгновения ее капитуляции, бессонные ночи, когда ей было не до меня, и другие, проведенные со мной, при всех взлетах и падениях, сопровождавших мои отчаянные, беспомощные ухаживания, Грейс всегда оставалась для меня чарующим существом, сияющей точкой, в которой сходятся желание и реальность, абсолютным воплощением любви. Я сдержал слово и не звонил ей, но месяца через полтора она вдруг сама позвонила и взяла свои слова обратно. Хотя никаких объяснений не последовало, можно было предположить, что мой соперник наконец освободил мне дорогу. Грейс не только пожелала снова со мной встретиться, она заговорила о браке. Вот уж о чем я никогда даже не заикался. Это слово с первого дня звучало в моей голове, но я не решался произнести его вслух из опасения, что оно может только отпугнуть ее. И вот теперь Грейс сама делала мне предложение! Я уже свыкся с мыслью, что жить мне до конца дней с разбитым сердцем, и вдруг рядом, отныне и вовеки, забилось другое сердце, с моим в унисон…

Когда я задумался, куда бы мне отправить Боуэна, первое, что пришло в голову, был Канзас-Сити. Может, потому, что он так далеко от Нью-Йорка, самая что ни на есть американская глубинка: такой своего рода Изумрудный город. Уже посадив Ника в самолет, я вдруг вспомнил про катастрофу в отеле «Хайатт Ридженси», случившуюся годом ранее, в июле 1981-го. В тот день в огромном атриуме собралось почти две тысячи человек. Все взгляды были дружно устремлены вверх, к подвесным переходам (их еще называли «воздушными аллеями» и «млечными путями»), где происходил танцевальный турнир. В какой-то момент не выдержали балки, и вся конструкция рухнула с высоты четвертого этажа. И сегодня, двадцать один год спустя, эта трагедия считается самой крупной в истории американского гостиничного бизнеса.