Пол Остер - Ночь оракула

Джон был единственным человеком, кто называл ее Грейси. Ни ее родители, ни я, проживший с ней больше трех лет, не употребляли эту уменьшительно-ласкательную форму. Дело в том, что Джон знал ее с пеленок и пользовался особыми привилегиями, даже не как друг семьи, а, скорее, как неофициальный родственник. Он был этаким любимым дядюшкой или, если хотите, крестным отцом без портфеля.

Джон и Грейс были по-настоящему близки, соответственно его привязанность распространилась и на меня как на ее избранника. После того как я чуть не отправился на тот свет, он не жалел ни времени, ни сил, чтобы помочь ей выстоять, а когда я немного очухался, он каждый божий день проводил возле больничной койки, чтобы удержать меня на этом свете (о чем я догадался позже). В тот день (18 сентября 1982 года), когда мы с Грейс ехали к Джону, вряд ли во всем Нью-Йорке нашелся бы человек, который был бы ближе ему, чем мы. И который был бы ближе нам, чем он. Неудивительно, что Джон решил не отменять ужин, несмотря на свое недомогание. Так как жил он один и почти не бывал в обществе, наши свидания превратились для него в главное светское мероприятие, единственную возможность провести пару часов в непринужденной беседе.

Тина была второй женой Джона. Его первый брак (1954–1964) закончился разводом. Сам он на эту тему не распространялся, но в семье Грейс, я знал, Элеонору не жаловали. Ее всегда считали бесчувственной, заносчивой особой, кичившейся своими массачусетскими предками «голубых кровей» и смотревшей сверху вниз на рабочую косточку, к которой принадлежала родня Джона из Патерсона, Нью-Джерси. В то же время она была художницей почти такой же известной, как Джон — писателем. Когда брак распался, они не сильно удивились, а сам факт исчезновения Элеоноры из его жизни их явно не огорчил. Приходилось сожалеть лишь о том (слова Грейс), что Джону приходилось поддерживать с ней отношения — не потому что ему так этого хотелось, а из-за бесконечных выходок их трудного, совершенно неуправляемого сына Джейкоба.

Затем он познакомился с Тиной Островой, балериной и хореографом, на двенадцать лет моложе его, и в 1966 году они поженились к радости клана Теббетсов, полагавшего, что наконец-то Джон нашел себе пару. Время подтвердило их правоту. Миниатюрная жизнерадостная Тина, прелестная в общении, «боготворила Джона» (опять же цитирую Грейс). Увы, Тина умерла, не дотянув до тридцати семи, — рак матки. Похоронив жену, Джон надолго выключился, «он словно окаменел и перестал дышать». Он уехал на год в Париж, оттуда в Рим, а затем перебрался в маленькую деревню на северном побережье Португалии. К моменту, когда в 1978 году он вернулся в Нью-Йорк и поселился на Бэрроу-стрит, прошло три года со дня выхода его последнего романа, и поговаривали, что за это время Траузе не написал ни строчки. С тех пор миновало еще четыре года, а из-под его пера так ничего и не вышло — во всяком случае, ничего такого, что ему хотелось бы обнародовать. Но он работал. Он сам мне говорил. Над чем — я не знал, а спрашивать как-то не решался.

Ее собственные графические работы были во многом навеяны живописью, и до моей болезни мы с ней частенько бродили по выставкам. В известном смысле своим браком мы были обязаны изобразительному искусству. Вне стен музея я, пожалуй, не решился бы на ухаживания. Мне повезло, что мы познакомились в издательстве, так сказать, в рабочей обстановке. Сведи нас судьба где-нибудь на вечеринке или, скажем, в автобусе или самолете, любая моя просьба о повторной встрече выдала бы меня с головой, а к Грейс, я чувствовал, следовало приближаться осторожно, чтобы не спугнуть. Одно резкое движение, и все потеряно.

К счастью, у меня появился благовидный предлог. Ей заказали оформить обложку моей книги, и через пару дней после нашего знакомства я позвонил ей с предложением встретиться, чтобы обсудить возникшую у меня идею. В любое время, ответила она. Выкроить любое время оказалось не так просто. Я тогда преподавал историю в средней школе имени Джона Джея в Бруклине и раньше четырех часов выбраться в издательство никак не мог. У нее же вторая половина дня, как нарочно, была расписана до конца недели. Она предложила перенести нашу встречу на понедельник или вторник, но я сказал, что у меня на эти дни назначены литературные чтения (чистая правда, но если бы никаких чтений не было, их следовало бы выдумать). Грейс надо мной сжалилась и согласилась встретиться ненадолго в пятницу после работы. В восемь мне надо быть в одном месте, сказала она, но если нам часа хватит, то я успею.