Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

Отец Никифор заперся «у себя» – в той небольшой комнате наверху, в которой он обычно сиживал, когда приезжал в Солнечный. Молился. Большинство сотенцев расположились в большой гостиной, смотрели по DVD запись проповеди – новой, Фима ещё не видел. Из стяжников никого не позвали. Проходя через гостиную, Фима посмотрел на экран. Молодой священник, идя по высокому берегу, за краем которого размахнулась излучина реки, косо вспоровшая густозелёную шкуру леса, говорил:

– Россия всегда искала себя в православном подвиге. Поиск этот никогда не был прост. Обманываясь и оступаясь, слабея и вновь обретая силы…

Пока спускался по лестнице, слова проповеди смазались, стихли, и вот уже не разобрать.

В холле Фима встал лицом к Спасу. Порывисто перекрестился.

– Господи, пусть же начнётся уже! Вышел на лоджию.

Отец сидел перед окном, закинув ногу на ногу и обхватив колено руками. Вот он так и сидит целыми днями. На лоджии или во дворе. Мучительно сидит. Скучающим палачом-флегматиком, которому дозволено ждать сколько захочет. Он сидит, а Фима думает о том, как он сидит – и молчит, и ждёт. Оставаться с ним вдвоём в Солнечном – почти непереносимо.

Ефим тогда тоже уткнётся куда-нибудь и сидит. А по дому шагает злая тишина – хищная тётка, проглатывающая уши, заталкивающая раскалённый свой язык до самого мозжечка, – та самая, которая частенько наведывалась к нему в любореченскую квартиру после смерти бабы Насти. Фима пытается читать. Иногда гири терзает. Идёт на турник. Но все эти, самые простые вещи даются ему через силу, сквозь сонливую лень, и хочется ему одного – дотерпеть этот день, проснуться завтра, а вокруг – кипит под крылатым флагом, волнуется многоголосо, строится в плотные ряды Владычный Стяг.

Бывает ещё, они остаются втроём – он, Фима и отец Никифор. Тогда и того хуже. Отец Никифор, уединившись, подолгу переписывается с людьми по электронной почте, разговаривает по телефону. А Фиме нужно приготовить обед. Тогда отец… Степан Ильич… помогает Фиме по кухне. И что-нибудь рассказывает.

Антон настоял, чтобы он здесь остался: «Я тебе в душу не лезу. Но глаза нужно иметь. Не видишь разве – человек на покаяние пришёл. Тварью бездушной будешь, если прогонишь».

Простить. Примириться.

Да, да. Конечно. Простить.

Примирение-то, кажется, вот оно – само собой настало. Как не примириться, когда он пришёл сюда, всё бросил… Так и будет. Так и будет. Простить. Да. Простить. Сейчас не время об этом, сейчас собраться нужно. Потом это, потом. Обязательно. Он готов почти. Потом.

То, что отец оказался способен на такой поступок, сокрушило чёткий чистый порядок, выстроенный однажды Ефимом. Были мы – и были они. Все они – праздно шатающиеся зеваки, которым нужно было показать, на что способны новые, возглавляемые священством люди. Худосочный, медлительный Степан Ильич был как вражеский десант, без единого выстрела занявший неприступные, казалось бы, укрепления.

Всё смешалось теперь, спуталось.

Почему баба Настя не простила его?

Ходил ведь, прощения просил, уговаривал.

Сейчас, такого – простила бы?

Потом. Позже.

– С добрым утром, сынок.

– С добрым утром.

Фима вытянул из стопки поставленных один на другой пластмассовых табуретов верхний, пристроился с угла стола.

– С Надей всю ночь проговорили?

– Куда там! Она сразу отрубилась. Смешно так сопела, как в детстве. Мы её Паровозик-в-Ромашкино называли.

И замолчал. И думал, наверное, что причинил ему боль этими словами о Надином детстве, о своей – без Ефима прожитой – семье. Когда-то придётся говорить с ним об этом…

– Я чего пришёл. Попросить хочу. Сегодня нужно обязательно тебе из Солнечного уехать. Ты же видишь, мы собрались…

– Я уже догадался, Фим.

– В общем, вот. Ты уезжай, ладно? С Надей. Она обрадуется… и Светлана Анатольевна. Договорились?

– Это опасно – то, что вы задумали?

Фима покачал головой:

– Нет. Не думаю. В этой стране только переедание опасно.

– Знаешь, мне Надя вчера сказку напомнила, которую я ей в детстве рассказывал. Про желудиного человечка. Можно я тебе расскажу? Стало быть… жил в лесу желудиный человечек. Ну, так себе человечек. Не трус и не герой, не злой и не добрый. Ни с кем особо не дружил, ничего особо не любил. Промышлял тем, что цветочную росу диким пчёлам сбывал. Так бы он и жил в своём просторном дупле, но однажды в лес пришла огромная страшная свинья и обосновалась прямо под дубом желудиного человечка…