Денис Гуцко - Домик в Армагеддоне

– Ну, немножко приврала, – сказала она извиняющимся тоном, крутанув ладонью и сморщив нос; выглянула в гостиную – там никого, прошептала торопливо: – Ты, Боженька, пожалуйста, дай маме терпения на её болячку. И на всё, на всё.

Почему-то трудно было перекреститься…

Дочистив картошку из маленькой сетки, Надя потянулась к большой, которая стояла ближе к Юле. Юля молча поднялась со стула – живот опасным тяжёлым грузом поплыл на Надю, – подняла сетку, прислонила её к ведру.

– Да не нужно, Юль, – виновато сказала Надя. – Чего ты, не таскай. Мне и так нормально было, а тебе тянуться.

Юля так же молча села на место, запястьем руки, в которой держала нож, оттянула со лба платок.

Надя сказала:

– Может, ты отдохнёшь? А я дочищу.

– Спасибо, мне не трудно.

Первая за всё время фраза. Добавила:

– Побыстрей бы надо.

Хоть и смотрит, как прежде, отстранённо, но всё же больше не отдёргивает взгляда. Голос у Юли негромкий и – Надя наконец подобрала нужное слово – степенный. Ступает её голос неспешно, держит стать. Наверняка никогда никого не перебивает, не говорит одновременно с собеседником: хочешь – слушай, не хочешь – каждый при своём. В церквях, среди объектов Надиного шпионажа, ей попадались женщины, похожие на Юленьку. Такие же – окутанные невидимым нежным шёлком. Другие. Не отсюда. Выходящие сюда только по какой-нибудь необходимости, на часок-другой. Их светлые платочки были макушками облаков, которыми любуйся сколько хочешь, а дотянуться никак.

Надя старалась выглядеть с Юлей как можно естественней. Правда, платок с непривычки нервировал: скулы будто спеленали, брови так и лезли вверх – потрогать, что это там такое. Не знала, как его пристроить, чтобы не мешал.

– Сколько месяцев, Юль?

– Семь.

Очень хотелось ей понравиться. Решила: нужно говорить серьёзно. И без всяких своих штучек. Ефим – и тот не всегда понимает. Вот только о чём? О беременности всё же не надо. Что она знает об этом – да, наверное, и неприлично ей, незамужней девушке, говорить о беременности. Или можно? Нет, не подходит. Но о том, что составляло Юлину жизнь, Надя имела ещё более смутные, чем о беременности, представления. И заговорить об этом попросту не решалась. А если расспрашивать, рассуждала Надя – вот так, за чисткой картошки на свежем воздухе, – будет выглядеть как праздное любопытство.

– Вы с братом моим, Ефимом, знакомы?

– Встречались в храме.

Поколебавшись, решилась спросить:

– Юль, не знаешь, а у него девушка есть?

Ой, кажется, зря.

Юля прополоскала нож в ведре, обтёрла его о фартук.

Лучше пока помолчать. Наверное, нужно как на рыбалке – сидеть тихонько, ждать. Не отпугивать.

Вчера, чтобы разместить собравшихся на ночлег, пришлось занять весь дом. Улеглись кто где. Антон, распоряжаясь, кому куда лечь, где постелить матрасы и спальники, сыпал шутками – тому, кто забывал, где ему отведено, грозился мелом нарисовать на груди номерок и такой же на матрасе или спальнике, чтобы уже не путали. Юлю с Сергеем поместили наверху, в спальне, из-за тучных книжных шкафов скорей напоминавшей библиотеку, в которую незаконно въехала кровать. Остальные кровати и диваны достались тем, кто постарше. «Постарше» – это ближе к сорока, разница с самыми молодыми – лет в десять, не больше. Но, как заметила Надя, эти люди во всём, даже в мелочах, действовали не наобум, а по какому-нибудь принципу. Наде и Степану Ильичу выделили большую застеклённую лоджию. «Чтобы болтать свободней было», – подмигнул Антон. Он вообще был не похож на остальных. Таких балагуров-бодряков и в Надином мире было предостаточно. Наде, напротив, хотелось, чтобы Антон держался и говорил с ней иначе – как, быть может, говорит и держится наедине со своими товарищами. С Юлей. С Фимой. Наде почему-то казалось – он исполняет роль. Медиатора, что ли.

От вчерашней хандры у Фимы не осталось и следа. Только мысль об отце стесняла, тянула душу.

Обсудив с Антоном все детали – Саенко, совсем как в номере «Весёлого Посада», встал к окну и стоял там молча, скрестив руки на груди, – Ефим из кабинета отправился к отцу на лоджию. Предстояло объяснить ему, что сегодня обязательно нужно уехать из Солнечного. Упросить предстояло. Он хоть и мягкий, а тут упёрт – как телеграфный столб, говоря по-книжному. «Не гони, Фима. Я ведь много не прошу. Не гони», – скажет так, посмотрит по-собачьи.

Когда он уедет – предвкушал Ефим, – можно будет наконец сосредоточиться, вдохнуть полной грудью. И поднимется внутри упругая высокая волна – как бывало в Стяге. Совсем как в Стяге.