Андрей Волос - Аниматор

Уперся злым взглядом в непроглядные глаза сержанта. — А? Не слышу.

— Никак нет, товарищ подполковник, — кое-как выдавил Касаев.

— Ну и правильно, — кивнул Корин. — Вот, бляха, и дальше так не думай. Дела делами, а служба службой… Докладывай.

Касаев поднес ко рту кулак и откашлялся.

— Все готово, товарищ подполковник. — Слова выворачивались с усилием; казалось, во рту у сержанта разогревается смазка, застывшая в момент пережитой оплеухи.

— Ты, бляха, в глаза смотри, — тихо посоветовал Корин.

— Есть в глаза смотреть… — тоже почти шепотом отозвался сержант.

— Все готово, говоришь… Ну и где же?

— Брат сказал, вперед не может…

— Снова здорово, — вздохнул Корин. — Ну и бараны же вы! Просто удивительно. Сто раз говорено-переговорено. Все, Касаев. Кру… гом!

И не попадайся мне больше.

— Нет, брат сказал, может половину вперед, — торопливо проговорил сержант. — Брат говорит, это нормально.

— Мудак твой брат, — вздохнул Корин. — Что ты на меня, бляха, зверем смотришь? Я дело говорю. Простых вещей твой брат не понимает… Он мне не верит! Хорошо. Но я-то ему почему верить должен?

— Мой брат никогда не обманывает! — с жаром сказал Касаев.

— Да ну? Может, я тоже никогда не обманываю…

Сержант сдавленно хихикнул.

— Ты, бляха, не лыбься, — посоветовал Корин. — Две трети. И это мое последнее слово, Касаев. Понял?

— Спросить надо, — нерешительно сказал сержант.

— Звони, — предложил Корин, кивнув на телефон.

— Нет, звонить не могу…

— Тоже понимаю, — покладисто сказал подполковник. — Тогда мотай в увольнительную. Одна нога тут, другая там. Так, мол, и так. У него, мол, все готово. У меня то есть. Две трети вперед. Если да — сегодня часов на семь забьемся. А нет — пусть забудет. Мне это все вот уже где. Понял?

— Так точно! — ответил Касаев.

— Ну и дуй до горы, — благодушно предложил Корин. — А Смирнову я сейчас брякну. Пусть уж уволит на пару часиков сержанта Касаева.

Отличника, бляха, боевой и политической. Вперед, Касаев!..

По очереди сдираю намертво приклеившиеся к ладоням перчатки, швыряю в утилизатор. Туда же халат. Покряхтывая, сую руки в рукава белого, научного. С треском захлопываю за собой дверь бокса. Запоздало вспоминаю, что, кажется, не щелкнул тумблером питания установки…

Ну и черт с ней, техник выключит.

Боже мой, какое опустошение наваливается после двенадцати сеансов!

Нет, не наваливается. Наоборот — распирает. Чувствуешь себя пустым тонкостенным стаканом. Стукни ложечкой — зазвенит.

Есть же в мире нормальные занятия!.. Столяр. Сделал стол — и смотри на него. Вот он, есть. Потрогать можно. Хороший, гладкий. Не зря строгали. Будут люди за ним сидеть, борща хлебать. Или, например, каменщик. Тот вообще — ого-го! Камень на камень. Не отмахнешься.

Состарился, внуков взял в обе руки, привел, головы им задрал.

Поглядите, внуки, на этот дом. Этими вот самыми, да. Мозолистыми этими.

И уж если научился строгать или класть кирпичи, то можешь успокоиться. Вот оно — ремесло. В этих вот самых руках оно и есть.

А тут что?

Двенадцать сеансов. Двенадцать кратких, пронзительных восторгов, когда в колбе Крафта навечно вспыхивает очередное сине-розовое пламя! Есть! Получилось!.. Но краток, краток этот миг. Да, получилось… А следом уже катит сомнение, маячит страх. Сейчас получилось, а что в следующий раз? Это от тебя не зависит, парень, сам знаешь. Тут умением не загордишься. Вон сколько примеров перед глазами. Год, два, три, десять: есть! есть! есть!.. И вдруг — осечка. А все вокруг ободряюще улыбаются: ничего, бывает. Может, установка забарахлила? Ты же знаешь: фриквенс-излучение — оно ж капризное. Давай-ка еще разочек… Напрягаешься изо всех сил — осечка!

И опять. И опять. И все. И как будто ничего не было. Не было этих леденящих восторгов. Не было восхищения. Ах, да что говорить, ни черта, выходит дело, не было!..

Вот он — ужас-то. Вот он — ад. Вот она — смерть аниматора. Неважно, что он, быть может, еще сто лет проживет. Это уже не человек — так, пустая оболочка. Все, что было в нем горючего, сгорело. Что было летучего — сублимировалось. Что было живого — испустило дух.

Осталась тупая, косная плоть, тоскливо таскающая себя по белу свету.

Зачем? — она и сама не знает. Ее уже ничто не порадует — ни дружба, ни любовь: она знала восторги ярче любовных, ее пронизывали чувства выше дружеских. Все, конец аниматору. Дайте ему стул покрепче, пусть сядет. И сгоняйте кто-нибудь за пивом…