Александр Бренер - Жития убиенных художников

И тут мне пришла в голову шутовская, но и не столь уж шутовская, идея: выйти на Красную площадь в одних трусах и боксёрских перчатках, встать на Лобное место, и оттуда живым голосом кликнуть Ельцина, позвать его к себе, чтобы вышел он из-за кирпичной кремлёвской стены, чтобы встал передо мной под широким московским небом.

И мы сможем тогда свободно поговорить, ясно подумать.

Эту идею я безотлагательно изложил моему тогдашнему галеристу Марату Гельману. Он, по своему обыкновению, сначала струсил, а потом, покумекав, согласился. Ему тоже хотелось повлиять на судьбы России, хотя он был очень далёк от моего ясновидения.

Тут же, не откладывая дело в долгий ящик, мы вызвали по телефону такси и поехали на Красную площадь.

Затормозили возле собора Василия Блаженного. Я прямо в машине разделся и, выскочив на холодный воздух, со всех ног побежал к Лобному месту.

Красная площадь была широка. Я даже запыхался.

Взобравшись на круглую каменную площадку внутри старинной московской Голгофы, я закричал:

— Ельцин, выходи! Выходи, Ельцин!

В моей груди теплилась искренняя надежда, что президенту доложат обо мне или он сам услышит мой зов и спустится сюда собственной персоной. Ведь всякое бывало в мировой истории!

В это время на Красной площади гуляли люди. Они услышали мой крик. Сообразив, что происходит нечто необыкновенное, небольшие группки прохожих устремились к Лобному месту. Собравшаяся толпа насчитывала человек 30.

— Ельцин, выходи!

Крича, я пританцовывал, по-боксёрски орудовал руками и всё смотрел, смотрел с вызовом и надеждой на мощные кремлёвские стены, на рубиновые кремлёвские звёзды, на серебристые кремлёвские ели. Но Ельцин не появлялся.

Какой-то мальчик крикнул мне с серьёзным лицом:

— Президент не может! Он работает!

Я ему радостно улыбнулся.

Мальчуган засмеялся в ответ.

Потом я увидел бегущего милиционера. Он на ходу знаками мне приказывал: а ну слезай, гад, с Лобного места!

Потом появился длинный медленный лимузин. Он полз по площади и замер неподалёку.

Милиционер взял меня за локоть и свёл с каменных ступенек исторического эшафота.

Из лимузина вылез дородный человек в нарядной шинели и каракулевой шапке, и пальцем поманил нас с милиционером к себе.

Мы подошли. Милиционер отдал честь.

— А где ваша одежда? — спросил генерал (или это был маршал?).

Появившийся Гельман протянул мне мои штаны и куртку.

— Одевайтесь.

Затем военный сказал:

— Садитесь в машину.

Мы сели с ним на заднее сиденье, а Гельман и милиционер остались на площади.

— Вы ведь Бренер? — посмотрел на меня генерал. — Израильский гражданин, не так ли? Мы можем сегодня же выслать вас из России, разве вы это не понимаете? Вы, наверное, этого не очень хотите? Тогда не делайте больше таких глупостей. Вы же неглупый человек, как я вижу. Так что кончайте. Больше мы вас предупреждать не будем.

И он отвернулся.

Я, конечно, хотел поговорить с ним, раз уж с Ельциным не получилось. Этот генерал производил впечатление высокопоставленного и ответственного лица. Но он не проявил никакого интереса к продолжению разговора. Он уже обращался к своему шофёру. У него, видимо, были в этот день важные и неотложные дела.

В Москве у меня был хороший друг — художник Гия Ригвава. Говорю «друг», хотя знаю, что в среде современных художников дружба — лишняя и пустая вещь (всё, что писал о «сообществе друзей» Мизиано — халтура). Художники — слишком упоённые собой и обделённые нежностью люди, чтобы дружить. Каждый час, проведённый с ними, — омрачённый час самолюбования.

Какие уж тут друзья?

Может быть, Ригвава и не был мне настоящим другом, но он точно был человеком, которого я уважал. И вовсе не потому, что он чуть ли не первым из москвичей одобрил мои стихи, а потом и мои выставочные опыты. Просто Гия был хорош, и я хорошо с ним себя чувствовал — во всяком случае поначалу. Мы с ним виделись нечасто, об искусстве говорили немного, но между нами было какое-то молчаливое взаимопонимание. Или мне это только так казалось.

Нас сближало то, что мы оба были чужаками в московском художественном мирке. Ригвава — из Тбилиси, учился живописи в Суриковском институте, в концептуалистских кружках не состоял, стал рано бывать на Западе, хорошо знал современное искусство. Он отлично говорил по-английски и читал на этом языке книги, журналы. Он был одним из немногих художников, старавшихся не зависеть от Мизиано, Ерофеева или Бакштейна, а работать самостоятельно. Гия искал гранты и стипендии в Западной Европе, уезжал, когда мог. Он был очень серьёзно настроен, понимал, что карьера современного художника без вовлечённости в международную инфраструктуру невозможна. Но Гия не жульничал. Он выучился говорить на языке новейшего искусства, освоил его словарь, но проблемы, которые он ставил, были проблемами художника из Москвы, а не из Лос-Анджелеса или Глазго. В своих видеоработах он не был эпигоном Билла Виолы или Брюса Наумана, а совершенно оригинальным художником.