Джонатан Фоер - Вот я

И вот я пишу в своем захламленном кабинете, а моя семья где-то танцует.

Сколько синагог удалось построить Сэму? Сохранилась ли хоть одна? Хотя бы одна стена?

Моя синагога сложена из слов. Пробелы между словами позволяют ей спружинить и устоять, когда под ней дрожит земля. У входа в святилище висит мезуза, к дверному косяку приколочен еще один дверной косяк — годичные кольца моей семьи. Внутри ковчега спрятано разбитое и целое: раздробленная рука Сэма — рядом с рукой, которой он тянулся за карточкой игры "Я знаю"; Аргус, лежащий в собственном дерьме, — рядом с неугомонным, виляющим хвостом щенком, который писался каждый раз, как Макс входил в дом; послевоенный Тамир — рядом с довоенным Ноамом; неразгибающиеся колени моего деда — рядом с несуществующей вавочкой его правнука, которую я целую; отражение отца в занавешенном черной тканью зеркале — рядом с отражением в зеркале заднего вида моих засыпающих сыновей, рядом с человеком, который никогда не прекратит писать эти слова, который провел жизнь, разбивая кулаки о двери своей синагоги, умоляя его впустить, рядом с мальчиком, который фантазировал о том, как люди во имя спасения мира разбегаются из огромного бомбоубежища, с мальчиком, который понял бы, что эти тяжелые, тяжелые двери открываются наружу, что я с самого начала был в святая святых.

Одним из отдаленных последствий разрушения Израиля стал переезд Джейкоба в новый дом. Это была милая, может чуть менее милая, версия прежнего дома: потолки чуть ниже; половые доски чуть новее и уже; на кухне утварь, которую "дизайнерской" назвали бы разве что в "Хоум-дипо"; ванна, которая, скорее всего, выделяла бисфенол-А и скорее всего была из "Хоум-дипо", но воду удерживала; меламиновые шкафчики с почти ровными полками, которые соответствовали своему назначению и выглядели достаточно мило; едва уловимый неприятный запах чердака в доме без чердака; дверные ручки из "Хоум-дипо"; средних лет подгнившие окна почти-"Марвин", служившие скорее обозначением границы, чем защитой от стихии или звука; стены, волнистые от впитавшейся несимпатичной влаги; зловещее шелушение в углах; слегка садистский цвет стен; выступающие панели выключателей; туалетный столик из "Хоум-дипо" с раковиной из поддельного фарфора и меламиновыми ящиками под дерево в ванной цвета экскрементов, где дотянуться до туалетной бумаги мог бы лишь тот, кого привезли из Африки вколачивать мяч в корзину, даже не подпрыгивая; повсюду зловещее расставание: между деталями лепнины, между потолочным бордюром и потолком, между плинтусом и полом, расставание раковины со стеной, полки над неработающим камином со стеной, выступающих выключателей со стеной, дверных косяков со стеной, потолочных розеток из "Хоум-дипо", что пластмассовее пластмассы, с потолком, досок пола друг с другом. В общем, не большая важность, но не заметить нельзя. Джейкобу пришлось признать, что он буржуазнее, чем хотел бы думать, но он понимал, что важно. Все эти вещи тоже разводились.

У Джейкоба появилось время, внезапно появилась целая жизнь, и потребности Джейкоба отливались в форму его потребностей, а не его способности их удовлетворить. Он заявлял о своей независимости, и все это: от бесконечного, как прихода Мессии, ожидания горячей воды до выступающей панели выключателя, за которой чуть-чуть виднелись провода и ниппели, — наполняло его надеждой. Или чем-то вроде надежды. Может, Джейкоб и направлял руку Джулии, но выбрала расставание все-таки именно она. И хотя в его возвращении из Айслипа можно было увидеть обретение собственного "я", с не меньшим основанием можно было увидеть здесь и его утрату. Так что он, может, и не писал свою декларацию независимости, но с радостью поставил подпись. Это была его версия счастья.

Сорок два — это молодость, твердил он себе, как болван. Прекрасно понимая собственный идиотизм, Джейкоб не мог его не провозглашать. Напоминал себе о прогрессе медицины, о своих стараниях питаться правильнее, о спортклубе, членом которого был (пусть и чисто номинально), и о факте, которым однажды поделился с ним Сэм: каждый год средняя продолжительность жизни увеличивается на год. Любой, кто не курит, доживет до ста. Кто занимается йогой, переживет Моисея.

Со временем этот дом кое в чем станет домашним: где-то коврики, электрика и сантехника получше, цвет стен, не нарушающий Женевской конвенции, картины, фотографии, эстампы, мягкое освещение, книги по искусству, сложенные стопками на столах и полках, покрывала, не кинутые, а сложенные ровными квадратами на диванах и креслах, возможно, настоящий камин в углу. Со временем все возможное превратится в реальное. Он заведет себе подружку или не заведет. Неожиданно купит машину или, скорее, не купит. Наконец, что-то сделает со сценарием, который уже больше десяти лет высасывает из него душу. (Душа — единственное, чему нужно распыляться, чтобы сконцентрироваться.) Теперь, когда больше не нужно щадить деда, Джейкоб перестанет писать библию и вернется к самому сценарию. Он отнесет его кому-нибудь из продюсеров, что интересовались его текстами, когда он еще мог показать, над чем работал. Давно это все было, но они наверняка его еще помнят.