Александр Проханов - Среди пуль

Васюта извлек складной ножик с набором инструментов и лезвий, тот самый, которым он вскрывал замок кейса. Приблизил к глазам. Стал перебирать пилки, буравчики, ножнички, большие и малые лезвия – карманную портативную операционную, – Белосельцев с ужасом взирал на нее и на толстые пальцы Васюты, выбиравшие одно-единственное лезвие, предназначенное для Белосельцева.

Выбрал длинное, узкое, бесцветно сверкнувшее. Подошел к Белосельцеву, зажал ему голову, защемил могучим взбухшим предплечьем. Белосельцев почувствовал, как в грудь ему вонзилась глубокая пышная боль, окружая сердце ломаным, сложным орнаментом. Он кричал, задыхался в объятиях палача, дергал ремнями. А ему вместе со звездой вырезали сердце. Когда его отпустили, он повис, отекая кровью, дико вращая глазами. На груди его, среди алой росы, бегущих красных ручьев, кровенела звезда, его последняя боевая награда. Враги смотрели, как он, захлебываясь слезами, несет ее меж рассеченных сосков.

– Ну что, орденоносец, вспомнил? – Каретный схватил его за липкие волосы, отодрал упавшую на грудь голову, заглянул в лицо. – Куда отправил свою ненаглядную? Куда спрятал суку?

Белосельцев, удерживая свое помраченное сознание на грани обморока, протолкнул слова сквозь разбухшее горло:

– Ты – сука!..

Каретный раздвинул в длинной белозубой улыбке рот. Извлек из-под мышки пистолет. Сунул его вниз стволом и, не прицеливаясь, прострелил Белосельцеву стопу. Вместе с выстрелом, желтой искоркой гильзы, в ногу шибанул удар, словно в кость вогнали лом. Этот удар достиг сердца и остановил его. Белосельцев ушел в небытие болевого шока и пребывал там, покуда раздробленные осколки костей, размочаленные пулей мускулы толкали в сердце смертельные взрывы боли. И лишь когда эти взрывы сменились ровным, посильным для жизни страданием, сознание снова вернулось.

Белосельцев открыл глаза, когда по волосам и лицу его потекли холодные струи воды, а Васюта убрал ведро с расплесканным блестящим шлепком воды. Поставил ведро на землю, а Белосельцев, возвращаясь в ровное повсеместное страдание, в которое, как в простыню, было обернуто его изрезанное, исстрелянное тело, слабо подумал: ведро было предназначено не для роз, а для него, как орудие пытки, как способ ее продлить.

– Ну как? – придвинулся к нему Хозяин, жадно вглядываясь в Белосельцева, словно искал не признания, а признаки страдания. Он не желал пропустить ни единой конвульсии, ни единого стона, ни одной струйки крови, бегущей по мокрому телу. – Вы напрасно обрекаете себя на мучения. Скажите, где документы, куда вы отправили свою подругу, и мы сразу же вызовем врача, окажем вам помощь.

Его тело страдало все разом от огромной, распиравшей во все стороны боли. Страдали отдельные органы: расплющенные печень и почки, вспоротая на груди кожа, раздробленная пулей нога. Болела каждая кровинка, каждое кровяное тельце, ужасаясь общему, охватывавшему тело страданию. Он весь ухал, грохотал, звенел болью, как жуткая звонница с навешенными колоколами боли. Он был звонницей и колоколом. Окровавленный, в ремнях, качался в проеме.

Он понимал, что страдания будут длиться, и единственные, кто могут избавить его от страданий, были его мучители, обступившие его. К мучителям должна быть обращена его мольба, его страстный зов о пощаде, его ищущие глаза, чтобы больше не сверкал в пухлых пальцах Васюты маленький хромированный ножик, чтобы смуглая рука Каретного больше не тянулась под мышку к пистолету. Страшными усилиями, через слезы и стоны, он удерживал себя от этой мольбы. Побуждал себя смотреть на вялые розы, на жестяное ведро, на длинную полосу утреннего холодного солнца.

– Видит Бог, не хочу твоей смерти! – Каретный сменил Хозяина. – Ты мне интересней живой. С удовольствием посидел бы с тобой в каком-нибудь уютном баре. Повспоминали бы, как выводили танковый полк из-под Шинданта. По пути у доброй трети машин перегрелись моторы, и мы брали их на буксир. Но это как-нибудь после. А сейчас ты мне должен сказать, где кейс. Куда ты отправил женщину.

У Каретного на сером небритом лице проступал белый хрящ переносицы. Углы губ побелели, словно в них засохла известь. Казалось, под человечьим обличьем таится другое – птичье, рыбье, черепашье.

– Скажи, куда отправил женщину с документами…

– Блядь, – прошептал Белосельцев, так что слово было не услышано, а лишь угадано по шевелению губ. – Рваная блядь…

Каретный выхватил пистолет, сунул ему в плечо и выстрелил, вырывая сустав, выбрасывая вместе с пулей струю твердой крови, костяную крошку, шмоток живых волокон. Белосельцев стал умирать, но блокирующий механизм остановил сердце, погасил сознание, выдавил из орбит глаза, и вместо смерти он увидел сверкающий ротор шагающего экскаватора, который на огромной штанге врубался в пласт, поддевал и крошил его отточенными зубьями, и из черной кровавой дыры, где прошелся ротор, вылезали страшные хари, перекошенные морды, чавкающие клыки, и среди этих харь дергалось лицо Каретного, мелькали Хозяин и Васюта, и снова хари, кровавые морды, красные, из слизи и слюны пузыри.