Александр Проханов - Среди пуль

Катя открыла дверь. В ее глазах пробежали моментальные тень и свет, когда она сначала испугалась, жив ли он и здоров, а потом обрадовалась, убедившись, что целехонек и можно принять от него сырое пальто, коснуться невзначай его худой, плохо выбритой щеки.

– Бог знает, что передумала!.. По телевизору такое показывали!.. Опять побоище!.. Какого-то старика раздавили!.. Уже собиралась туда бежать, а ты вот он!..

– Я там был. Снова народ дубасят. Но сегодня не так, как у «Баррикадной». Там отступали, а у Смоленской дали отпор. Народ звереет, хочет биться насмерть.

– Ты ведь после болезни!.. Сил у тебя никаких!.. Ушел, меня не дождался!..

– Видишь, вернулся.

– Запру дверь, спрячу твое пальто и никуда не пущу. Ключ в форточку выброшу. Останешься здесь со мной взаперти, пока все не уляжется.

Катя закрыла дверь на все ключи и запоры. Решительная, энергичная, оттеснила его от порога в глубь дома. Связку ключей сунула куда-то под ворох пальто и плащей.

– Вот и все!.. Никуда не пущу!..

«Сказать, не сказать… – думал он, чувствуя в кармане билет, сочетающий их в хрупкое единство, готовое вот-вот распасться. И тогда между ними начнет удлиняться черный липкий перрон, удаляться красный хвостовой огонь последнего вагона, станут утягиваться вдаль холодные тусклые рельсы, которых с каждой минутой будет становиться все больше и больше, и она, его милая, уже невидима для него, недоступна, превратилась в мысль о ней, в горькое слезное чувство, в утрату и боль. – Не теперь, не сейчас… – удерживал он себя. – Будет для этого время…»

– Это я тебя сейчас домой вернула! Сидела и колдовала: «Вернись! Вернись!»… Вот ты и вернулся.

– Этот несчастный старик… Хотел убежать, ковылял… А солдаты его смяли щитами… Я слышал звук, будто хрустнула ракушка… Он упал, и из него потекла вода…

– Не говори об этом… Отвлекись… О чем-нибудь добром, спокойном…

– Они думают, что народ – скотина!.. Его бьют, а он бежит, поджав хвост!.. Черта с два!.. Один мужик здоровый выдернул из помоста трубу, как выдергивают кол из ограды, и пошел гвоздить всех подряд!.. Орет, пар изо рта, железной трубой размахивает, и кругом него все валятся, как в былине об Илье Муромце!..

– И это все здесь, в Москве, на площадях, где столько чудесных минут пережито!..

– Звери пришли, захватчики!.. Я, русский офицер, буду с ними сражаться!..

– Не надо про сражения… Я приготовила ужин… Есть вино… Купила дыню… Иду накрывать на стол…

«Сейчас скажу… – думал он, чувствуя в кармане билет. Когда он передаст ей билет, то время сразу же начнет уменьшаться, жизнь начнет укорачиваться, и эта уменьшающаяся жизнь будет завершаться и исчезать без нее. Он не сможет ночью коснуться ее руки, тронуть губами горячий, бьющийся на шее родничок. Не услышит краткий перебой ее сердца, словно в груди ее шевельнулся и замер птенец. – Еще немного… – говорил он себе, – пусть немного продлится…»

Она накрыла на стол. Белая нарядная скатерть, тарелки, блюдо с зеленью, красные осенние помидоры, темная бутылка вина.

– Открой вино…

Он взял бутылку. Медленно ввинтил в пробку штопор. Потянул, чувствуя, как тронулась и пошла упругая пробка, пронзенная витой сталью. Пока она мягко двигалась, вдруг подумал, что последний раз в жизни открывает бутылку вина, видит, как с легким хлопком выскальзывает из горлышка розовая пробка, и ноздри улавливают слабый ожог винных испарений. Он осторожно поставил бутылку на белую скатерть.

– Ты что? – спросила она.

– Ничего…

– Какое странное у тебя было лицо…

– Тебе показалось…

Она разложила на тарелки темное горячее мясо. Он налил в рюмки вино. Она сказала:

– Мы с тобой не в ответе за весь белый свет. Может быть, мир сошел с ума. Может, он хочет себя разрушить. Но мы это разрушение не пустим на наш порог. Здесь у нас с тобой нет разрушения, а одна благодать. Я люблю тебя. Пью за твое мужество, за удачу. Чтоб мы никогда не расставались.

Они чокнулись, и он вдруг снова подумал, что в последний раз слышит этот слабый хрустальный звон и видит, как любимая женщина подносит к губам искристую рюмку, и вино уменьшается, тает в стекле, и губы ее влажные, почернелые от вина.

Мясо было сочным, вкусным. Он отрезал его ломтиками, видя, что в сердцевине оно розовое, не до конца прожаренное, а снаружи покрыто темной жареной корочкой. Зелень, купленная на осеннем московском базаре у восточных торговцев, была душистая, пряная. Он пережевывал сочную хрустящую кинзу, чувствуя слабое жжение на языке. А когда разрезал длинную бледно-золотую дыню, осторожно лезвием ножа стряхивал на тарелку скользкую гущу с семечками, сладкий медовый сок стекал с губ, щекотал подбородок, и он медлил, не вытирал салфеткой прохладную, бегущую за ворот струйку.