Александр Проханов - Среди пуль

Белосельцев ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.

– Отец Владимир, вы можете мне обещать?

– Что вы хотите?

– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала…

Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.

Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него, как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.

Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов, для которых промерзший Дом был местом обитания, как для жуков, сороконожек, мокриц служит приютом холодный камень, под который они все собрались.

Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.

Белосельцев прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.

Музыка оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.

– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь на хуй!

– Русские люди, а еврейскую музыку крутят! – укоризненно подхватил пожилой человек в кепке, из-под которой виднелся утепляющий лысину платок.

– Какие они тебе русские! Купленные! – зло отозвался костяной, синий от холода мужик, сжимавший ржавый крюк. – Им мешками деньги возят! Не русские, а купленные!

– Геббельс желтый! – ткнул пальцем в говорящую машину парень в спортивном картузе. – Брешет, как желтый Геббельс!

– Вот уж точно Геббельс! – обрадовались баррикадники. – Желтый, как канарейка!

Кругом смеялись, радуясь меткому словцу. Желтый, чешуйчатый, как брюхо змеи, транспортер уже не казался опасным. Музыка, которая вновь похабно зазвучала, теперь, помимо отвращения, вызывала иронию и презрение. Народ на баррикаде делал вид, что ее не слышит. Люди подбирали и складывали в кучки камни, подтаскивали, укрепляя баррикаду, какую-нибудь доску или древесный сук. Парень в картузе, изобретатель словечка, выставил навстречу «желтому Геббельсу» свой тугой, обтянутый джинсами зад и хлопнул по нему ладонями.

Белосельцев двинулся было к Дому, но двери распахнулись, из них повалил народ. Окруженный автоматчиками, показался Руцкой, без шапки, в плаще. Народ на площади, увидев его, стал радостно сбегаться, беря Руцкого в круг. Охрана заслоняла его, кто-то поднял над его головой бронежилет, загораживая его от возможных пуль из солдатской цепи. Но Руцкой сердито отстранил бронежилет, быстро направился к баррикаде. Там уже выстроились защитники, командир пробегал вдоль строя, равнял шеренгу, одергивал всклокоченных, неопрятных баррикадников.

Первыми, к кому подошел Руцкой, были казаки, кто в шинелях, кто в телогрейках, кто в обычном пальто, но все в лампасах, усатые, на иных косматые папахи или фуражки, обязательные крестики. Сотник Мороз, в золотых погонах, при шашке, сжимал грязным кулаком автомат.

– Здравствуйте, казаки! – командирским рыком, выкатив грудь, расширив глаза, распушив усы, приветствовал их Руцкой. Было видно, как изо рта у него вырывается струя горячего пара.

– Здравия желаем, господин Президент! – звонко, крикливо, задиристо отозвались казаки. Сотник Мороз молодцевато, вздергивая подбородок, проводил глазами идущего мимо Руцкого. Они нравились друг другу, наслаждались видом друг друга, дорожили встречей на передовом рубеже обороны.