Александр Проханов - Среди пуль

Белосельцев знал эту виллу. Знал ее расположение среди дубрав и прудов Царицына. Он затем и пришел в газету, чтобы поведать о страшной тайне, рассказать о преступном заговоре. Здесь, в суде, он должен дать показания.

Он снова стал подниматься, отодвинув рукой бумажный плакатик с серпом и молотом. Потянулся к Клокотову, но судья, словно угадал его мысль, хлопнул ладонью о стол.

– Суд объявляет перерыв на три дня! – Назвав дату следующего заседания, он ушел в сопровождении двух немолодых разукрашенных фрейлин.

Народ поднимался, шумел. Наскакивал на адвоката, осыпал его насмешками, бранью. Пожимал руки Клокотову и профессору Киреевскому.

Они возвращались втроем в редакцию. Белосельцев порывался рассказать другу о своей тайне.

– Не сию минуту! – останавливал его Клокотов. – Вот вернемся, врежем по рюмке, передохнем, и тогда!

Они вернулись в редакцию. В приемной все так же восседала красивая секретарша и ее кавалер, который за это время, должно быть, успел повстречаться с ней в сумерках белой беседки, положить к ее ногам ворох белой сирени, погулять по липовым темным аллеям, выйти на берег туманного пруда, усадить в ветхую лодку, хлюпая веслами, поплыть на середину пруда, где лунное отражение, мелькание на воде бесшумных ночных тварей, и там, на пруду, слыша, как журчит из щелей лодки вода, поцеловать ее в губы. Все это он наверняка напел, наговорил ей, коротая часы, сладко мороча ей голову.

– Принеси нам закуску. Проголодались как волки! – приказал секретарше Клокотов, проходя в кабинет, пропуская Киреевского и Белосельцева.

– Что станем делать с иконой? – спросила секретарша, указывая на сверток. – Помогла она вам или нет?

– Помогла, – ответил Белосельцев. – Разверни и неси ко мне. Возблагодарим Господа за помощь!

Они уселись в кабинете за стол. Клокотов достал из шкафа бутылку коньяка, рюмки. Налил, поглядывая на дверь, поджидая секретаршу с закуской.

– Хотел тебе сообщить… – начал Белосельцев, пользуясь минутой покоя.

За дверью в приемной грохнуло, словно саданули кувалдой, со стены упала картина.

Клокотов кинулся к двери, распахнул. Горячее зловоние взрыва наполнило кабинет. Сквозь рыжий косматый дым Белосельцев увидел треснувший в щепках стол, отброшенных в разные стороны секретаршу и молодого журналиста. У нее свернута, перекручена шея, в синих набрякших жилах, оторванная, с красной костью рука. У него вместо лица красная жижа, словно плеснули в лицо горячий, с помидорами борщ.

– Икона!.. – выдохнул Клокотов. – Хотели меня!..

И уже раздавался по всем коридорам истошный женский визг, и толпились в приемной потрясенные сотрудники.

Ночь была бессонной. Одни и те же видения повторялись во тьме. Разорванное, с гроздьями висящих зубов, с красными, как помидоры, волдырями лицо журналиста. Синяя, перекрученная взрывом шея секретарши, обрубок руки с блестящим осколком кости. И какая-то беседка с колоннами, лодка на черном пруду. И снова страшное, с выбитыми глазами лицо, кровавые лоскутья одежды.

Он старался проследить и прощупать тот проводок, по которому пробежала команда «на взрыв». Его приход в редакцию Клокотова, намерение сделать заявление в прессе. Почтовая посылка на столе секретарши, икона, принесенная старцем. Машина подслушивания, тонкий хлыстик антенны, размытые лица за стеклами. Здание суда, плакаты и флаги, губастое лицо адвоката. Упоминание о вилле, где готовился заговор, писались документы и планы, – той самой вилле с видом на пруды и розовые развалины Царицына. Их возвращение в редакцию: возбужденные, голодные, они шли в кабинет, и Белосельцев заметил лежащую на столе посылку, пухлые пальчики, похлопывающие по обертке. Взрыв, и желтый горячий дым, и обрубок руки, и красные волдыри на лице журналиста.

«Для меня! – мелькнула мысль. – Меня предупредили! – возникла и не уходила догадка. – Их убили, чтобы я молчал!.. Взорвали, чтобы я прикусил язык!.. За мной следят, читают мои мысли и, когда я решил говорить, послали радиоимпульс из машины подслушивания!..»

Догадка превратилась в уверенность. Его проучили. Его не хотели взрывать, но преподали урок, взорвали в назидание другим. Его вели в узком тонком луче к неведомой цели, и, если он отклонялся, ему посылали сигнал. Взрыв, растерзавший двоих, был сигналом ему. Обладая ужасной тайной, он должен был доставить ее строго по адресу. Если он путал адрес, или задерживался на маршруте, или уклонялся от выполнения задания, ему посылали сигнал. Икона превращалась в бомбу. Ангел с золотыми кудрями превращался в направленный взрыв.