Ариэль Бюто - Самурайша

В тот же вечер преподаватель музыки Жан Вияр проводил до дома своего самого способного ученика и остался жить с его матерью. Злые языки утверждали, будто Флоранс соблазнила Жана Вияра, чтобы ее сын мог заниматься у настоящего мэтра, чьи услуги были ей не по карману. Но недоброжелатели ошибались, считая эту женщину самоотверженной матерью. Истина заключалась в том, что Жан Вияр встретил наконец ученика, о котором мечтает любой учитель: бесспорный дар, страстное желание учиться и то понимание музыки, какого не испортит ни плохой, ни хороший совет, — одним словом, идеальный ребенок для того, чтобы малой кровью заработать репутацию выдающегося педагога.

Интерес Жана Вияра к Эрику распространился и на Флоранс: молодая женщина (в последний раз она играла роль Музы двенадцать лет назад, когда Милан писал ее портрет) взмахнула ресницами, давая понять, что такому талантливому человеку не следует прятать свой дар от мира. Лесть сработала. Жан Вияр решил, что влюблен, хотя любил он, конечно, только себя.

Самую большую выгоду из нового союза извлек Эрик. Его мать, удивленная и польщенная интересом Вияра к своему отпрыску, прониклась по отношению к сыну восхищением и начала проявлять к нему нежность. Эрик делал успехи в игре, Вияр все больше ощущал себя его отцом, а Флоранс хотела быть с любовником «на одной волне».

Эрик подошел к дому. Он увидел, как постарела мать, но его это оставило равнодушным. Флоранс вешала вторую штору на открытое окно его комнаты. Хрупкая и увядшая женщина больше никого не хотела обольщать, она раз и навсегда отказалась от общения с мужчинами, когда Жан Вияр покинул ее ради матери девочки-вундеркинда.

— Привет, мама!

— Эрик! Я не ждала тебя так рано!

— Если я помешал…

— Ну что ты! Просто я хотела убрать комнату до твоего приезда.

Эрик печально улыбнулся запоздалому проявлению материнской нежности, которой ему так не хватало в детстве. Нынешняя заботливость Флоранс — такая благопристойная, такая равнодушная — ничем его не утешала.

— Я спускаюсь, — крикнула Флоранс.

И спустилась — почти тем же путем, каким двадцатью шестью годами раньше покинула римскую клинику. Она не удержалась на стремянке и упала к ногам сына со свернутой шеей, так и не выпустив из кулака штору, за которую пыталась уцепиться в падении.

В первое мгновение Эрик воспринял несчастье как звук — короткий глухой звук падения тела на гравий дорожки. Он был частью этого тела, но как же мало получил от него! Он дотронулся пальцем до струйки крови, вытекавшей из уха матери, поднес его ко рту и почему-то вспомнил музыку, которую услышал в восемь лет, за чаем и миндальным печеньем. Та музыка выражала сочувствие и обещала помощь, она дала ему силу, и он разорвал связь с женщиной, не умевшей любить своего ребенка.

Взгляд Флоранс выражал удивление. Солнечный луч отразился от потухших глаз, и Эрик понял, что мать не придет в себя. «Она умерла ради меня», — подумал он с чувством бессмысленного, бесполезного торжества.

Он уронил несколько слезинок — то ли свет был слишком ярким, то ли аллергия на пыльцу проявилась. А может, он раскис, почувствовав, каким сладким бывает прощение.

Хисако изнемогает от благодарности: ее школьная форма лежит в сундуке, футон застелен перинкой, книги сложены на столе аккуратной стопкой. У Шинго и Суми никогда не было лишних денег, они жили в двух крошечных комнатках, но у Хисако была своя, личная территория — закуток без окна. Она покинула свой дом, но родители не покусились на него. «Они сохранили для меня мое место», — думает Хисако. Как часто мать говорила, что мечтает выгородить себе уголок для шитья, а отец жалел, что у него нет письменного стола, но они не воспользовались ее отсутствием, чтобы завладеть несколькими квадратными метрами личного комфорта. Все осталось прежним: запах в комнатах, характеры родителей — отец выглядел замкнутым, мать удрученной, — скупой разговор за едой. Отсутствие Хисако никак не повлияло на обыденную жизнь ее родителей.

В первый же вечер семья собралась за ужином. Над столом витал густой дух тэмпуры [5] Морепродукты, обжаренные в сыре. — любимого блюда Хисако. Они не разговаривали — то ли наслаждались едой, то ли говорить было не о чем.

— Очень вкусно, мама, — шепчет Хисако.

— Ты не голодаешь там, в твоем Париже? — беспокоится Суми.

— У меня все в порядке, я ко всему привыкла, даже к сыру.