Владимир Жаботинский - Ариэль и Тамара

За столицей мудрого царя Соломона шелестел по склонам холмов густой лес. С его опушки запутанные тропинки вели на поляну, где происходили свидания Ариэля и Тамары.

Ему было около четырнадцати лет, и ей тоже. Но Ариэль был сыном знатного иерусалимца, одного из любимейших советников премудрого царя, и его волосы были черны, как ночь, а глаза — как уголь. А Тамара жила за городом, потому что ее отцу, иноплеменнику, не дозволялось обитать среди иудеев, и ее мягкие, длинные локоны были нежного темно-каштанового цвета, а синие глаза глубоко поразили Ариэля, когда он в первый раз встретил ее, бродя по лесу.

С этих пор они много раз сходились по ночам на поляне среди леса, нежно целовали друг другу глаза и волосы, перекидывались робкими полусловами и потом со вздохом расставались, убегая, чтобы незаметно проскользнуть к себе. Впрочем, Ариэль принимал больше предосторожностей, чем Тамара: его суровый отец ни за что не должен был узнать, где проходили ночи сына.

И в эту ночь, стоя у дерева среди светлой поляны, Тамара снова ждет. С темного неба ярко светит белый месяц: как серебро на черном фоне бархата, резко выделяется осыпанная лунным блеском стройная фигурка Тамары в легкой длинной одежде. Минуты убегают, и чудится, что ветер шелестит: не жди его, Тамара, он не придет!

В этот вечер Эгуд, отец Ариэля, долго расспрашивал одного из рабов.

— Откуда ты знаешь, что это было не в первый раз? — говорил Эгуд.

— Это было ясно из их речей, господин.

Тогда старый Эгуд угрюмо велел рабу уйти, а сам отправился в комнату своей прекрасной жены.

— Я давно предупреждал тебя, Ноэми, что мы много горя испытаем из-за Ариэля.

Ноэми стояла перед ним, испуганная и встревоженная.

— Тысячекратно прав наш мудрый царь, сказавший, что не следует обращать внимание на слова жены! Из-за тебя, Ноэми, я так мало наказывал Ариэля. Не было примера, чтобы израильское дитя пользовалось такой свободой, как он. И давно я говорил тебе, что мне не нравятся его мысли и слова. Но теперь он превысил меру моего терпения, и я покараю его со всей строгостью, заповеданной нам отцовскими обычаями. Не возражай мне!

И, покидая плакавшую Ноэми, он приказал:

— Пусть пошлют Ариэля в мои комнаты.

Через минуту Ариэль вошел к нему с опущенной головой. Он догадывался, что отец хочет за что-то наказать его побоями. Прежде это часто случалось, но с тех пор как в богатый дом Эгуда вступила вторая жена старика, молодая и добрая красавица Ноэми, Эгуд стал мягче обращаться с Ариэлем.

Эгуд сидел на эластичной подушке у стола и холодно, сурово смотрел на сына. Ариэль не догадывался, о каком проступке его будет речь.

— Авиноам сказал мне, — начал Эгуд, — что вчера ночью ты был там, в лесу.

При этих словах Ариэль сразу побледнел.

— Ты был в лесу, и с тобой была женщина. Авиноам узнал в ней дочь купца из Идумеи, девицу Тамару, жилище которой лежит за пределами Иерусалима. И я хочу знать, правду ли говорит Авиноам?

Ариэль тихо прошептал:

— Правду.

— Отступник! — закричал громовым голосом Эгуд, поднимаясь и занося руку, — позор моему имени! Проклятие моей старости! Сын царедворца Эгуда ходит на свидания с язычницей, с малолетней блудницей из идумейской земли! Погоди же! Ты искупишь эти свидания неслыханной болью — я накажу тебя строже, чем когда либо наказывал отец свое дитя!

Эгуд кинулся на сына; Ариэль закрыл глаза. Отец швырнул его на пол и позвал раба. Авиноам принес тяжелую плеть, и на неподвижного Ариэля посыпались свистящие, резкие удары. Ариэль зарыдал от невыносимой, жгучей боли, но не смел даже заслонить себя рукой. Его крики доносились до комнат госпожи Ноэми, которая в отчаянии бросилась на кровать, напрасно закрывая себе уши. Крики Ариэля звучали все громче, пронзительнее, хриплее; в них уже трудно было различить что-нибудь человеческое — это зверь безумно визжал от смертельной, жестокой, беспощадной боли.

Потом Авиноам унес бесчувственное тело Ариэля в отдаленную комнату. Туда же проскользнула Ноэми со своей любимой служанкой.

Эгуд сидел над окровавленным местом расправы. Он так тяжело дышал и его глаза так угрюмо чернели под седыми бровями, что рабы не решались войти и смыть эту кровь с каменного пола.

Эгуд развернул государственные бумаги, над которыми он работал. Но трудно было ему сосредоточиться на них, потому что в его душе с сознанием исполненного долга соединялись непонятные укоры совести. И вот он долго сидел, глубоко задумавшись, пока заря не окрасила розовым налетом окон его комнаты. Тогда Эгуд прошептал: