Авраам Иехошуа - Господин Мани

— Они жили в Греции, как раз на Крите…

— Правда?

— Конечно, я помню рассказы о вашей поездке с отцом… перед тем, как я родилась…

— Нет, родители Эфи развелись давно, когда ему исполнилось двенадцать лет. Он перебрался с матерью в Тель-Авив, там она вышла замуж вторично, у него есть сводная сестра, но вся семья уже несколько лет живет в Англии, полуизраильтяне-полуангличане, а он тут один. Все это он рассказал мне еще по пути, но больше всего говорил о предстоящей военной службе в Ливане, я уже тогда чувствовала, что он просто в ужасе и очень зол, что университет не смог добиться его освобождения…

— Нет, он санитар, простой солдат, максимум младший сержант. Да, мама, уже по дороге из Иерусалима в автобусе между нами что-то началось, с каждой минутой он нравился мне все больше и больше, я почувствовала, что опять влюбляюсь, только на сей раз как-то правильнее и продуманнее, и когда мы приехали в Тель-Авив, я поняла, что если я сейчас же не найду продолжения и закрепления, то все усилия, затраченные на поездку в Иерусалим и обратно, пойдут насмарку. Ведь из-за его армии связь прервется на месяц, а потом, когда он вернется, останется всего месяц до конца семестра и, стало быть, до конца его курса, а у него больше нет бабушки, готовой умереть в ближайшее время, чтобы я опять могла явиться со своими соболезнованиями, а потому, хотя час был непоздний, я вдруг попросила его проводить меня домой, то есть к бабушке, и, может быть, именно этот контраст — его бабушка, которой было шестьдесят восемь лет, умерла несколько дней назад, а моя, как я уже ему успела рассказать, в свои семьдесят пять упорхнула в начале недели во Францию, как молодая, — заинтриговал его и заставил подняться вслед за мной в квартиру, где, как я думала, мы, может быть, максимум немножко пообнимаемся и поцелуемся, но нас словно неведомой силой прижало друг к другу, и он был такой тихий и мягкий и почему-то так поспешно стал раздеваться, и все произошло так естественно, и почти не было больно, так что я даже спрашивала себя: почему я ждала так долго, чего боялась? Или, может, в нем было что-то особенное, хотя — ты сама, наверное, увидишь — красотой он не блещет, парень как парень, в очках, курчавый, худой, ничего выдающегося. Поэтому утром сразу же, как он ушел, я бросилась звонить тебе…

— Почему? Просто, мама, порадовать тебя. А ты что думала?

— Да, даже если тебе пришлось прогуляться два километра с плантации и обратно. Я думала что стоит, потому что моя застарелая девственность тебя, по-моему, давно уже изрядно тревожила…

— Как ты ничего не знала? Не такая уж ты наивная…

— Потому что, если бы что-нибудь было, ты бы тотчас же узнала… Я же тебе рассказываю все…

— Да, абсолютно все. Пока…

— Нет, до его ухода в армию было еще четыре раза… Всего пять…

— Он об этом не заботился, думал, как видно, что я предохраняюсь, а я — я же тебе говорила — немножко перепутала сроки и, кроме того, я думала, что если сразу пойти под душ…

— Конечно… Конечно… Ты, разумеется, как всегда, точно знаешь, что происходит в моем подсознании…

— Да, всегда у меня, у бабушки то есть, и, если тебе уж суждено знать все, — это было в ее комнате, прямо… держись крепче… на ее большой кровати.

— Что такого?

— Нечестно? По отношению к кому?

— Вовсе нет… Я уверена, что бабушку бы это только позабавило…

— Что-то тянуло нас туда… На ее кровать…

— Нет, просто так. Думала, тебе это будет интересно…

— Я знаю? Может, психологически… Может, у тебя найдется какое-то объяснение…

— Если мне ничего не мешает рассказывать, почему тебе что-то мешает слушать, мама?

— Ты в своем уме? Кому я еще могу это рассказывать, кроме тебя?

— В каком смысле?

— Что «неважно»?

— Нет, скажи, что «неважно»?

— Мне кофе… Только ты все-таки скажи…

— Нет, я не думаю, чужой человек, услышав бы это, решил, что я ненормальная…

— Нет.

— Опять ты про свой душ? Опять что-то горит? Успеется… Мне все-таки кажется, что ты нарочно прерываешь меня…

— Чего тут бояться? Я не сделала в Иерусалиме ничего плохого, мама, только хорошее…

— Потому что тут история только начинается. Все, что я рассказывала раньше, это только предыстория. Итак, Эфи ушел две недели назад в Ливан, и не было от него ни ответа ни привета до начала этой недели…

— Нет, до его ухода я ему никак не могла сказать. Я и сама не была уверена…

— Конечно, но в воскресенье он вдруг позвонил поздно вечером со своей базы, и пока я судорожно соображала, сказать ему или нет, и если да, то как, он попросил меня об одолжении — связаться с его отцом — ему самому никак не удается дозвониться в Иерусалим — и сообщить, что на шлошим [9] Шлошим (букв. тридцать, ивр. ) — здесь: день поминовения умершего, который, по традиции, принято отмечать на тридцатый день после похорон чтением молитв у могилы покойного. Эфи никак не сможет попасть, потому что в армии не считают эту причину уважительной и не дают ему отпуск. Я, конечно, пообещала все передать и была очень рада, что он так запросто обращается ко мне, словно теперь я ему близкий человек, но, когда я начала звонить в Иерусалим, оказалось, что все не так просто: то вообще нет ответа, то гудки «занято», и хотя я звонила целый вечер, ничего у меня не получилось. Назавтра, в понедельник у меня была масса лекций в университете, и я пробовала всего три-четыре раза, а вечером опять позвонил Эфи Ливана и спросил, говорила ли я с его отцом и что у него слышно. Я ответила, что, по-видимому, линия не в порядке, тогда, мама, он: говорил таким умоляющим голосом, словно без меня совсем пропадет, и попросил обязательно дозвониться до отца, он очень волнуется…