Олег Мальцев - Желтое воскресенье

Громотков еще смаковал чувство от высоты и быстрого спуска, перехватывал ртом воздух и никак не мог насладиться — теплый и безвкусный, он не насыщал легкие. Но вскоре, сделав два-три глубоких вздоха, Громотков пришел в себя: теперь ему все казалось смешным и нелепым. Он посмотрел на край причала, где крупные морские чайки — бургомистры клевали кем-то брошенных серебристых рыбешек. Чистые грудки чаек отливали глянцем и фарфоровой белизной. Но внимание Громоткова привлекли не красивые птицы, а худая черная кошка, которая крутилась подле разбитой бочки; сквозь рассохшиеся доски что-то ослепительно белело — не то известь, не то соль. Сначала ему показалось, что ни кошка, ни чайки не видят друг друга: она жмурилась в лучах ветреного солнца, а птицы беспечно прыгали, ссорились, — словом, казалось, что безмятежное счастье тех и других одинаково полно и состоит в том, чтобы радоваться пище, теплу, свету. Вдруг в узких глазах кошки загорелся зеленый огонек. Расс-тахх-тарах — черная молния стремительно вылетела из укрытия, скребнув когтями по влажным доскам причала. Птицы своевременно открыли маневр и плавно, степенно, но достаточно быстро взлетели. Тяжело пикируя вниз, они били тяжелым клювом в загривок врага, отчего кошка отчаянно мяукала. Она явно не рассчитала силы, птицы были крупные, смелые. Наконец, разорвав незримое кольцо окружения, кошка кинулась наутек, сначала влево, на откос, где спускался Громотков, а затем вправо, ускоренно бросая вперед хищное гибкое тело.

Громотков невольно рассмеялся, довольный победой птиц в опасном поединке. Увлекшись, он не заметил, как человек высокого роста направился к нему.

— Здорово, дружба! — сказал незнакомец, протягивая руку крупной морщинистой ладонью вверх. — Да ты что, Михайлович, собственных друзей не узнаешь?!

Громотков узнавал старшину Воробьева, но узнавание происходило не сразу, сквозь угрюмую неподвижность красного обветренного лица тепло, знакомо сверкнули глаза.

Они не виделись больше года, пока «Державин» стоял в Салминском доке на капремонте. В прежние времена старшина казался выше и моложе Громоткова, он тщательно следил за собой, наглаживал широкие флотские брюки и китель, мазался кремом, регулярно делал массажи и душился «Шипром» — воинским одеколоном. Но теперь, небритый, неряшливо одетый, не отличался от многих, а по обрюзглому лицу — старик и вовсе.

Раньше они встречались редко — то на пассажирском причале, то у буфетной стойки вокзального ресторана — и, приняв рюмку-другую коньяку, ни о чем серьезном не говорили, касались общих тем: дождливой погоды, либо женщин, или работы. Одно время Громоткову казалось, что они сблизились, однако до полной дружбы было далеко, мешала фронтовая выправка старшины. Теперь же прежнее розовое лицо Воробьева, предмет его особого ухода, сильно потускнело, поседели виски, обозначились морщины вокруг рта, исчезло всегдашнее выражение благополучия и здоровья.

От старшины стойко несло перегаром.

«Закладывает Степа!» — решил Громотков.

— Уж год, как Гали не стало…

Вначале Громотков не понял, о ком идет речь, но вскоре догадался: о жене Воробьева.

— Всего неделю температурила. Я тогда в Сочах был, ее прилета ждал… Цветущая, красивая, — все мужики на нее пялились. Лежу на солнышке, греюсь. Вдруг — бац!!! Телеграмма!!! Да еще какая! Кинулся в Мурманск, а тут снегопад в июне, задержка рейса. Прилетел — и поздно…

Громотков видел жену старшины на причале с букетиком цветов, но та стройная и молодая, в нарядном платье, никак не вязалась с печальной мыслью о смерти. Громотков вспомнил, что Галя была на восемь лет моложе мужа и Воробьев постоянно ревновал ее. Оценивая других людей, Воробьев исходил из собственного взгляда на жизнь; ему казалось, что поведение жены притворно и ей, красивой и привлекательной, незачем любить пожилого мужа, когда рядом столько молодых ухажеров. В разговорах о Гале с его лица не сходили следы внутренней борьбы, душевного разлада — тайная мысль о супружеской неверности.

— Пусть бы уж изменяла, только бы жила. — Воробьев невидяще посмотрел вдаль. Потом неожиданно, сильно сжимая руку выше локтя нервными пальцами, предупредил: — Помни, Федя! Грипп — маршал всех болезней, и тут ни пенициллин, ни стрептомицин ничего не значат, только интерферон… Белок! Понял?..

Все, что говорил Воробьев, касалось его, было близко ему и произошло с ним давно, но сейчас он вновь хотел пережить это чувство невосполнимой утраты, хотел облегчить душу за счет другого. Однако даже в эту печальную минуту перед Громотковым стоял прежний старшина, в манерах и образной речи. Воробьев говорил, увлекаясь, забывая главное, словно не сознавая до конца того, что сделала смерть.