Ханс-Петер де Лорент - Негласная карьера

Через час Рюдигеру вручили в родильном отделении запеленутого младенца. Корнелиус кричал, и Рюдигер толком не знал, что нужно делать. Барбара выглядела измученной, а он, беспомощный, стоял с плачущим сыном на руках.

Он не сомневался, что на месте Барбары не перенес бы родов. Он испытывал физическую боль, если всего лишь думал об этом. От слов «промежностное сечение» его и вовсе мутило, и Рюдигеру пришлось пустить в ход все свое умение отключаться в неприятных ситуациях.

Барбару с ребенком выписали через десять дней. Начался период стресса. Ни одной ночи Рюдигеру и Барбаре не удавалось выспаться. Рюдигер не мог себе даже представить, что будет так тяжело. Корнелиус плакал через каждые четыре часа, и чем старше он становился, тем громче кричал. По утрам Рюдигер чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, ночью к ребенку вставала Барбара, – не мог же он кормить малыша грудью, – но просыпался и Рюдигер. А ведь ему с утра в университет.

Рюдигер уступил машину Барбаре, чтобы она ездила за покупками и возила ребенка. Сам пользовался трамваем. Время от времени он напоминал жене о своей жертве. Университет стал для Рюдигера настоящим прибежищем. Он не во всем еще там разобрался, коротая время на немногочисленных лекциях и семинарах, которые шли, несмотря на забастовки; продолжал он ходить и на собрания, митинги. Рюдигеру хотелось участвовать в студенческой жизни, пусть еще не совсем понятной. «Студенты всегда против чего-нибудь бунтуют», – говорила бабушка Вегенер. Теперь Рюдигер сам был студентом или пока скорее зрителем, который наблюдал за этими, так сказать, сражениями гладиаторов.

Одним из главных действующих лиц на арене был его давний друг Феликс Бастиан, роль которого для Рюдигера еще не вполне прояснилась. Феликс входил в руководство Всеобщего студенческого союза, состоявшего из различных политических группировок, которые, хотя и враждовали, но держались вместе с 1968 года, когда им впервые удалось одержать «историческую победу» над правыми силами. Рюдигер не разбирался в различиях между ними, поэтому все оставалось для него туманным.

Сам язык политических дискуссий был ему непонятен. «Накопление капитала» – это еще ясно. Об экономике Рюдигер кое-что слышал. Но что значит – «человек как производительная сила»? Или «рабочая сила как товар»? Кто объяснит разницу между «производительными силами» и «производственными отношениями»? Впрочем, Рюдигеру и в голову не приходило спросить кого-нибудь, особенно на собрании. Не хотелось обнаруживать свое невежество.

Ораторы запросто пользовались мудреными терминами, а по публике не скажешь, что ей чего-либо непонятно. Так что приходилось и дальше внимать загадкам вроде «отрицание отрицания» или «экспроприация экспроприаторов»; Рюдигер с уважением поглядывал на докладчиков, которые запросто толковали, например, о «репрессивной сублимации».

К Феликсу Рюдигер испытывал двойственное чувство. Феликс говорил иначе. Он не злоупотреблял иностранными словами или вкратце объяснял их значение. Рюдигер легко ухватывал его мысль, говорил ли Бастиан о сотрудничестве с профсоюзами или подчеркивал роль рабочего класса и его союза со студенчеством. Но именно это Рюдигера и злило – слишком уж здорово Бастиан умел выступать, на все у него находился ответ, он имел четкое представление о самых жгучих проблемах: о перспективах, о стратегии и тактике. Успех Феликса на митингах я собраниях лишь усиливал у Рюдигера ощущение собственной неполноценности.

А тут еще странный недуг, который заявил о себе сейчас, но потом еще несколько лет мучил Рюдигера, так и не сумевшего узнать его диагноз.

Ему не удавалось упорядочить свою повседневную жизнь. Дома его донимал детский плач, и Рюдигер сбегал оттуда, однако университетская жизнь до сих пор оставалась чужой. Уйти с головой в учебу тоже не получалось. Статистика доконала его. Под психологией и социологией Рюдигеру представлялось раньше совсем иное.

Однажды поздней осенью он опять постарался уйти из дома пораньше. Корнелиус уже три недели болел коклюшем, кашлял ночами, то и дело просыпался, надсадно плакал. Да и днем сын заходился кашлем и капризничал от недосыпания.

Ехать до университета было минут двадцать. Но до городской электрички нужно еще пройти минут десять, потом столько же отшагать от вокзала до университета. Рюдигер шел с вокзала не торопясь, ничего особенно радостного его не ожидало.

Метров через двести у него схватило желудок. Собственно, тяжесть в животе Рюдигер почувствовал еще в поезде, но теперь внутри что-то заурчало, забулькало, как перед извержением вулкана, и неожиданно все внутренности свело, будто судорогой. Его пронзила резкая боль, а главное – тяжесть переместилась в кишечник и сделалась почти невыносимой.