Джеймс Болдуин - Комната Джованни

Она приблизилась ко мне. Я стоял неподвижно. Она коснулась меня, поднимая своё лицо ко мне с отчаянным и невероятно трогательным доверием.

– Не бросай меня обратно в море, Дэвид. Позволь мне остаться здесь, с тобой.

Потом она поцеловала меня, вглядываясь в моё лицо. Губы у меня были холодными. Я ничего ими не почувствовал. Она снова поцеловала меня, и я закрыл глаза, чувствуя, как тяжёлые цепи тянут меня в огонь. Казалось, что моё тело никогда не проснётся от её тепла, её настойчивости, под её руками. Но когда оно проснулось, я вышел из него. С огромной высоты, где воздух вокруг меня был холоднее льда, я наблюдал своё тело в чьих-то объятиях.

В тот же вечер, или в один из ближайших вечеров, я оставил её спящей в спальне и поехал в Ниццу.

Я обошёл все бары этого сверкающего огнями города и под конец первого вечера, оглушённый выпитым и злой от похоти, поднялся по лестнице какого-то тёмного отеля в компании матроса. На следующий вечер оказалось, что увольнительная у матроса ещё не кончилась и что у матроса есть приятели. Мы отправились к ним. Остались там на ночь. Мы провели вместе следующий день и день после того. В последний его свободный вечер мы стояли вместе и пили у стойки многолюдного бара. Напротив было зеркало. Я был пьян в стельку. У меня не осталось почти ни гроша. И вдруг я увидел в зеркале лицо Хеллы. На мгновение мне показалось, что я спятил, и я повернулся. Она казалась очень усталой, погасшей и маленькой.

Довольно долго мы не произносили ни звука. Я чувствовал, что матрос вылупился на нас.

– Она, наверно, ошиблась баром? – сказал он наконец.

Хелла посмотрела на него. Улыбнулась.

– Я ошиблась не только в этом, – сказала она.

Тогда матрос уставился на меня.

– Ну вот, – сказал я Хелле, – теперь ты всё знаешь.

– Думаю, что знала это уже давно.

Она повернулась и хотела уйти. Я сделал движение ей вслед. Матрос схватил меня:

– Ты что?.. С ней?..

Я кивнул. Его лицо с открытым ртом было комично. Он отпустил меня, я отошёл и, когда подходил к дверям, услышал его хохот.

Мы долго шли по промозглым улицам в молчании. Казалось, все люди вымерли. Казалось немыслимым, что когда-нибудь рассветёт.

– Ладно, – сказала Хелла, – я возвращаюсь домой. Жаль, что вообще оттуда уехала.

– Если я останусь здесь ещё, – сказала она уже утром, укладывая в чемодан свои вещи, – я забуду окончательно, что такое быть женщиной.

Она была очень холодна и как-то горько красива.

– Не уверен, что существует женщина, которая могла бы это забыть, – сказал я.

– Есть такие, что забыли, что быть женщиной означает не только терпеть унижение и терпеть обиду. Я этого ещё не забыла, – добавила она, – вопреки тебе. И не собираюсь забывать. Я хочу убраться из этого дома и от тебя с такой скоростью, на какую только способны такси, поезда и корабли, уносящие меня.

В комнате, служившей нам поначалу спальней, она передвигалась с судорожной спешкой стремящегося скрыться – между раскрытым на кровати чемоданом, комодом и шкафом. Стоя в дверном проёме, я наблюдал за ней. Я стоял там так, как стоит перед учителем маленький мальчик, надувший в штаны. Все слова, что я хотел сказать, застревали репьями у меня в горле и не давали рту шевельнуться.

– Мне всё-таки хотелось бы, – выговорил я наконец, – чтобы ты поверила, что если я и лгал кому-то, то только не тебе .

Она повернулась ко мне с искажённым лицом:

– Но говорил-то ты со мной . И со мной тебе хотелось уехать в этот жуткий дом посреди глухомани. И на мне, как уверял, тебе хотелось жениться.

– Я хочу сказать, что лгал самому себе.

– А, понимаю, – сказала Хелла. – Это, разумеется, всё объясняет.

– Я просто хочу сказать, – прокричал я, – что если тебя чем-то обидел, то не хотел этого!

– Не ори. Я скоро уйду. Потом ты можешь кричать вон тем холмам или крестьянам о том, как ты виноват, как тебе нравится быть виноватым!

Она снова принялась двигаться взад-вперёд между чемоданом и комодом, но уже медленнее. Влажные волосы падали ей на лоб, и лицо было влажным. Мне страшно захотелось взять её в свои объятия, приголубить. Но это уже ничему бы не помогло, только продлило бы пытку для нас обоих.

Передвигаясь по комнате, она смотрела не на меня, но на вещи, которые укладывала, будто сомневаясь, что они её.

– Я ведь знала, – сказала она. – всё знала. Поэтому мне так горько. Я читала это в каждом твоём взгляде. Каждый раз, когда мы ложились в кровать. Если бы только ты тогда мне сказал правду. Неужели ты не понимаешь, как бессовестно было ждать, пока я сама всё узнаю? Обрушить эту тяжесть на меня ? Я ведь имела право услышать это от тебя: женщина всегда ждёт, когда мужчина заговорит. Или ты об этом не слышал?