Сильви Жермен - Дни гнева

Каждый год, едва наступали теплые дни, тщедушная, сухонькая старушка исправно ходила на кладбище. Упорно, не глядя по сторонам, семенила вниз по дороге. Ничто не могло отвлечь, задержать ее. Крохотными мышиными шажками совершала она свое паломничество. С букетом полевых цветов навещала место вечного упокоения, где почивала ее единственная, любимая, чудесная дочь. И всю дорогу бормотала слова Литании Мадонне, привычные для губ, как гладкие круглые четки для пальцев. Слова, смешавшиеся со слюной, блестящие четки, едва отличимые от ногтей. Печаль ее была прозрачна, как радуга после дождя. Благоухала ароматом полей, лугов и садов. Была свежа, как ветерок, светла, как ключевая вода. Печаль была омыта ее верой, и слезы сверкали в сокровенной глубине души. В них отражалось синее покрывало Мадонны. В синеве тонули шажки Эдме, синева окрашивала ее ожидание. Улыбаясь и напевая, подходила она к границе смерти. Уже заглядывала смерти в глаза. Нежные, как взор ее дорогой Рен, синие, как покрывало Мадонны. И она с радостью предвкушала, как сама растворится в этой сини.

В доме с нею оставались только Луизон-Перезвон и Блез-Урод. Остальные разбрелись. Все ушли с хутора после гибели Симона, потому что не хотели и не могли жить и работать в лесу, омраченном смертью брата. Этот лес сразил, подсек одного из детей Дня, пробил брешь в братском строю. И, значит, изгнал их всех. Да что там: мать покоилась в земле, отец удалился под сень дрожащей, как агнец, скалы на берегу Тренклена. Настал и их черед уйти, продолжить путь, в начале которого пал Симон. Леон-Нелюдим ушел в леса Солони, где, по слухам, жил, отвернувшись от людей и от их законов, и зовут его теперь Леон-Браконьер. Элуа-Нездешний нашел реку, о которой грезил, — Луару. Он обосновался в тех краях, где широкая дельта разливается по пескам.

Утренние братья забрались еще дальше от родных мест. Они пересекли море, уплыли на другой материк и осели в Квебеке. Леса там простираются, насколько хватает глаз, а широкие, как море, реки влекут гигантские стада бревен на многие мили. Даже небо там просторнее. И, главное, все: леса и воды — свободно от воспоминаний.

Да и двое младших, еще остававшихся на Крайнем дворе братьев ждали своего часа, чтобы покинуть хутор. Когда Эдме последует за дочерью, они последуют за отцом. Закроют двери дома, в котором давным-давно потускнели и облупились все зеркала, и постучат в двери обители на Висячей Скале. Как отец, они сделаются монахами-послушниками. Живые воды Тренклена отмоют добела их память. Луизон-Перезвон давно перестал звонить трижды на день в колокола. Теперь с утра до вечера он просиживал на деревьях. Заберется на какой-нибудь высокий вяз, спрячется в листве и защебечет по-птичьи.

Вторым был Гюге Кордебюгль. Он больше не крал белье по дворам да по лугам. И вообще почти не выходил из дому, окончательно запершись на Среднем дворе. Однажды утром его старый петух Альфонс замертво свалился с насеста. Нового Гюге заводить не стал. Он зарылся в прошлое, перебирал одни и те же образы, запечатленные в памяти. Обнаженный Симон на лугу Мопертюи, Симон и Рузе на дороге, багроволицый Симон с пылающей, облитой потом кожей, раздвоившийся Симон, которого он приютил и спрятал, чье ложе украсил цветами. Тот Симон, что исчез утром, оставив пустую, усыпанную завявшими лепестками постель. Тот, что ушел под дождь, в леса, чтобы уснуть навеки на каменном ложе реки. Бешеный Симон, неугомонный, переменчивый, являющийся каждый раз прекрасным на новый, удивительный лад. И Кордебюгль ждал нового его явления, нового превращения. Разве, исчезнув однажды зимним вечером верхом на воле, он не явился вновь посреди весны, шагая рядом с тем же волом? Симон скрылся в туманной дымке и обнаружился на дне потока. Пройдет время, и он снова вернется. В другое время года. Гюге Кордебюгль ждал его возвращения. Комната для него была всегда наготове. Когда придет Симон, он даст ему ключ, а сам будет стеречь его сон, бережно охранять его грезы. Может, он снова приведет за руку зеленоглазого двойника? Нет, ведь то было просто его отражение, отделившееся от поверхности какой-нибудь дождевой лужи, чтобы не расставаться со своим статным хозяином, теперь же это отражение, наверно, растворилось в бурной реке.

Третьим был Амбруаз Мопертюи, все ждавший свою Живинку. Зеленоглазую, юркую, как змейка Вуивра. Красавицу, что покоится там, на лугу у Йонны, или исчезла в волнах Кюры. Она повсюду: мелькает то там, то тут, резвится в окрестных лесах и речках. Она дышит в утренней росе и в прозрачном ключе. Спит в тени кустов, на прибрежной гальке. «Цикада спит в кустах, / Ее ты не буди, / Пусть звонкий щебет птах / Разгонит сладкий сон, / И шелест мягких трав, / И стрекозиный звон. / Красавица придет / С корзинкою в руке, / В ней ягод сладкий мед, / Росинки на цветке». Чудо-змейки Вуивры не умирают. И даже не стареют. Они вступают в мир, как в хоровод, скользят во времени, как в танце. «Скорее с нами в пляс, / Все пляшут, посмотри…» Это так весело. И старый Мопертюи все смеялся и смеялся. Вуивры не умирают. Они проникают людям в сердце, извиваются у них в ладонях, поют в их снах, плавают у них в крови. Они бессмертны. Та, что ушла, вернется вновь. «Погромче пой, цикадам / Настало время петь, / Гляди, уже орешник / Успел зазеленеть».